Статистика утверждает, что количество самоубийств в России падает, — однако любой сюжет, связанный с суицидами, неизменно будоражит общество (особенно если речь идет о подростках). Тем не менее вопросы о том, что происходит с людьми с суицидальным риском, которые не реализовали свои намерения, как проводить реабилитацию тех, кто пытался, но не сумел покончить жизнь самоубийством, и как помогать близким суицидентов, фактически не существуют в публичном пространстве — и почти игнорируются государством.
Окна главного корпуса московской городской клинической больницы №20. На седьмом этаже здания — кризисное суицидологическое отделение
Катерина Гордеева, уже писавшая о суицидах в России, попыталась выяснить ответы на эти вопросы — и узнала, как с этой тяжелой темой работают в других странах.
Елена Андреевна, инженер-гидротехник на пенсии, суетится на девятиметровой кухне пятиэтажки одного из российских городов-миллионников: расставляет чашки, складывает на большую тарелку бутерброды, потом перекладывает их на блюдца, меняя местами с лимоном. Частит: «Ешьте, ешьте». Наливает чай. Вздыхает. Хлопает себя по коленям. Наконец начинает говорить — с другого конца: ее внук Артем очень одарен. Пишет стихи. Свободно говорит по-английски. Выиграл олимпиаду по математике среди школьников на год старше. Давно прочел все, что было в домашней библиотеке. Сильно опережает в интеллектуальном развитии сверстников.
Дальше Елена Андреевна запинается, потому что у этой истории нет продолжения. Весной 2015 года 15-летний Артем попытался повеситься на ремне в шкафу. Задняя стенка шкафа лопнула; на шум прибежала мать, вынула сына из петли и вызвала скорую. Артема увезли в районную больницу и поместили в психосоматическое отделение. Несколько следующих дней и родители (они в разводе), и бабушка (с ней жил в последнее время Артем) знали только, что подросток «жив и врачи о нем заботятся». Так им говорили по телефону.
Потом семье сообщили, что вскоре после госпитализации у Артема случился эпилептический приступ, а потом он впал в кому — такими иногда бывают последствия сильного удушья. Через несколько дней состояние стабилизировалось, Артем пришел в сознание, приступы стали редкими, а потом и вовсе прекратились. Однако навещать Артема родным не разрешали.
Бабушка Артема вспоминает, что врач ссылался на то, что подросток ни с кем не хочет общаться, но сама она в это не верит. Как объясняет генеральный директор фонда кризисной помощи детям и подросткам «Новые шаги» психолог Ирина Алексеева, легитимным формальным основанием для запрета на посещение пациента действительно может быть или отказ встречаться с родными, или «острое соматическое состояние, когда требуются реанимационные меры» (но оно, как правило, длится один-два дня). «Хотя, конечно, в наших больницах по-всякому бывает», — признает Алексеева.
О том, что случилось в семье Елены Андреевны, друзья и знакомые узнали, когда внук еще лежал в больнице. Едва Артем вышел из комы, бабушка принялась звонить по всему списку телефонов из книжки: просила помочь; искала тех, кто сможет вернуть Артема домой. Абстрактно называя такого человека «специалистом», женщина полагала, что случившаяся с ее внуком история стыдная и бросает тень на семью. Все найденные Еленой Андреевной «проверенные» психологи кивали в сторону психиатров. А психиатров Елена Андреевна привыкла бояться: «Это же таблетки, психушка, там к кроватям привязывают и тому подобное… Артем не псих никакой, зачем?»
«Он хороший мальчик, — добавляет бабушка. — То, что Артем такое с собой сделает, не могло мне привидеться и в страшном сне».
Случай, когда родственники тех, кто пытался покончить с собой, «уходят в отрицание и по поводу самого суицида, и по поводу того, что ему предшествовало (эмоциональное неблагополучие, болезнь например), — нередкий, — объясняет психолог Алексеева. — Разобраться в произошедшем для стороннего человека очень трудно. Однако без этого невозможен ни выбор стратегии лечения, ни вообще понимание того, что происходит и что будет дальше».
Доктор, работающий в стационаре, куда госпитализировали Артема (он согласился говорить только на условиях анонимности), тому, как повела себя семья подростка, не удивлен. «Мы для них психушка. Со всеми вытекающими страхами. Сюда приходят не по доброй воле. Сюда „попадают“. И все, конечно, уверены, что мы здесь из их кровинушки сделаем, как они говорят, „овощ“, — рассуждает медик. — Но наша работа состоит в том, чтобы привести человека, решившего покончить с собой, в чувство и сделать так, чтобы повторить попытку не было возможности. Ведь повторный суицид будет „на нас“».
Доктор расстроен: о системе, в которой он работает, в обществе мало знают и почти никогда не говорят. «Когда плохо с сердцем или рожают, звонят 03. И еще злятся, что врачи долго едут. Когда пожар — 01. Сумочку украли — 02. А вы встречали человека, который наизусть знает телефон районной „психушки“? — риторически спрашивает врач. — Нет. Кто побогаче — ходят к психологам, это модно. Все остальное — чуть ли не карательная медицина, так ведь считают? Но есть неоспоримый факт: мы парня спасли. Он жив. И это — главное. Почему-то об этом, когда все позади, забывают».
Вход в московскую городскую клиническую больницу №20, где находится самое прогрессивное в городе отделение для суицидентов
Через несколько недель после попытки суицида к Артему стали пускать родственников. На несколько минут в день — и только после обещаний «не лезть в душу» подростку. Никаких советов на счет того, как, о чем, в каком тоне говорить с Артемом, какие вопросы задавать, а какие — обходить стороной, никто не давал. Просто разрешили посещения.
«Иногда родственники „проглатывают“ причину произошедшего и обвиняют психиатров, например, в чрезмерной жестокости. А психиатры со своей стороны считают, что в вопросе суицидальной опасности они могут позволить себе все — любое насилие, нарушение прав человека, — лишь бы смерть отступила, — рассуждает клинический психолог и психотерапевт кризисного отделения московской городской клинической больницы №20 Ольга Калашникова. — В результате пациент вместо помощи получает то же самое насилие и попрание прав, которые, возможно, и были причиной суицида. Выходит, что мы так боимся смерти, что лишаем человека жизни. У этой проблемы почти не бывает идеального решения».
Елена Андреевна впервые оказалась в подобной ситуации и теперь уже не понимает: то ли медики и вправду действовали слишком жестко, то ли другого выхода не было. А главное — она так и не поняла, почему ее внук перестал хотеть жить.
«Это всегда очень сложный момент: родители детей, у которых была попытка суицида, как правило, вначале подробно, чуть ли не в форме допроса, пытаются добиться рассказа о происшедшем, — говорит психолог Алексеева — А потом вдруг делают вид, что ничего не было. И вообще перестают об этом говорить. Им кажется, что ребенок все забудет и все само собой рассосется».
За полтора года, прошедших с «самого страшного дня в жизни», никаких ответов на беспокоящие ее вопросы Елена Андреевна не получила: ни от Артема — он молчит, ни от врачей. Специалиста, которому бы она была готова довериться, женщина так и не нашла, а с психиатром из районной поликлиники общаться не стала. «Есть только какое-то общее ощущение, что идет эпидемия самоубийств и остановить ее невозможно, — говорит она. — Кажется, мы просто попали в эту волну».
Ожидание и реальность
Убежденность в том, что количество суицидов в России неуклонно растет, действительно широко распространена, однако не поддерживается официальной статистикой. По стандартам Всемирной организации здравоохранения, критической является отметка в 20 самоубийц на 100 тысяч населения. В 2015-м, по данным Росстата, число самоубийств на 100 тысяч населения в России снизилось до 17,2 — по сравнению с 18,5 за год до этого. Несмотря на все мрачные прогнозы социологов и психологов, год назад говоривших об «общей депрессивной обстановке и возрастающей невротизации населения».
«Все время вспыхивают разговоры об „эпидемии самоубийств“, о „волне“ или о каком-то новом способе подтолкнуть к самоубийству ничего не соображающих подростков, — говорит психолог Алексеева. — Подростки всегда, во все времена интересовались темой смерти. Если раньше пусковыми механизмами суицидов были эфир, какие-то стихи, песни, определенные компании и тусовки, то теперь все это подростки находят в интернете, но не потому, что интернет плохой, а просто потому, что в XXI веке подростки проводят время в интернете, они там общаются, дружат, любят и живут. Это, в общем, нормально». При этом, добавляет врач, если ребенок много говорит о смерти, проявляет очевидный интерес к теме самоубийства, увлекаясь соответствующими группами в соцсетях, — это сигнал, который может свидетельствовать о реальных проблемах, и на него важно обратить внимание.
Ольга Калашникова в целом не видит поводов для оптимизма: «Я убеждена, что ситуация с суицидами будет ухудшаться в силу естественных причин. Мир меняется — он становится более зыбким». Кроме того, специалиста смущает, что система подсчета данных по суицидам в России создается без консультаций со специалистами и без всякой прозрачности — «все происходит в закрытом режиме».
Ольга Калашникова, психолог, психотерапевт кризисного отделения московской городской больницы №20
Сразу несколько специалистов, считают, что в официальные отчеты могут не попадать так называемые скрытые самоубийства — те, что стоят за расплывчатыми формулировками «смерть от несчастного случая», «по неустановленной причине», а также от алкоголя, наркотиков и других типов рискованного и саморазрушительного поведения.
«Будучи научным сотрудником отделения суицидологии в НИИ психиатрии, я имела доступ к данным, которые нам поставлял Росстат, — продолжает Калашникова. — С ними совершенно невозможно было работать. Они были рассеяны по возрастам, регионам и округам так, что мы не в состоянии были просуммировать множество страниц и вкладок. Было ощущение, что нам присылают цифры, чтобы просто отчитываться: вот как хорошо и правильно работает система, как с умом тратятся деньги, как улучшается ситуация. Но это на бумаге. А в жизни вчера, например, я пришла в отделение — и мне сказали, что у нас было сразу 10 госпитализаций, и это накануне выходных. За 30 лет существования нашего отделения такого не было!»
В психиатрии принято считать, что один из ста человек, предпринявших попытку самоубийства, доводит ее до конца в течение года, а каждый третий в итоге рано или поздно завершает жизнь самоубийством. Таким образом, у любого суицидента (так по-научному называют тех, кто пытался свести счеты с жизнью) риск возрастает стократно.
Сегодня в мире нет ни одного теста, который бы достоверно определял суицидальный риск (как минимум потому, что иногда для разворачивания суицидального поведения нужно всего несколько минут). По словам Калашниковой, единственный надежный предиктор суицида — уже имевшая место попытка. «Такой человек должен попадать в зону внимания специалистов, — говорит она. — Но вопрос того, что с ним будет дальше, открытый: его запрут, связав лекарствами по рукам и ногам, чтобы не портил статистику, или попытаются помочь преодолеть кризис, нащупать направление необходимых перемен и ощутить хотя бы какую-то опору? Второе, конечно, более рискованно, но и более человечно. Впрочем, всегда есть третий путь: сделать вид, что никакой попытки не было, никакого суицида и не намечалось».
Пятнадцатилетний Артем провел в психиатрическом отделении три месяца. Немного осунулся и, как с изумлением отметила бабушка, «даже повзрослел». Домой из больницы подросток принес список выписанных доктором препаратов и обязательство регулярно посещать районного психиатра. Елену Андреевну во всем этом обрадовало только одно обстоятельство: «Мы не знали, как быть с армией. А тут… Какая уж нам армия».
Учится Артем теперь на дому — от обязательного посещения школы его освободили на год. Разглашение информации о суицидальной попытке третьим лицам (то есть кому-либо, кроме работников районного психоневрологического диспансера) нарушает законодательство: «Ни больница, ни ПНД категорически не имеют права сообщать что-либо в школу — ни администрации школы, ни психологу, никому», — говорит Алексеева. Но бабушка Елена Андреевна рассказывает, что сама пришла в школу, чтобы поговорить о случившемся с классным руководителем внука. А там, по ее словам, к этому моменту все уже всё знали.
Как жить дальше, бабушка с внуком пока не обсуждали. «Я боюсь спрашивать его, а он ничего не говорит. Не знаю, что нас ждет дальше. Он ест эти таблетки, сидит в своей комнате, гуляет. Ходит к психиатру, как ему велели. Иногда ему даже звонят друзья, — загибает худые белые пальцы Елена Андреевна. — Но я не понимаю, он рассказывает им, что с ним произошло или нет? Думаю, нет, как такое расскажешь. И совершенно не понимаю, как с таким клеймом Артем будет жить дальше».
Страха, что однажды внук завершит начатое, у Елены Андреевны как будто бы нет: «Нет, не думаю. Он стал гораздо спокойнее. Раньше мы частенько спорили по каким-то вопросам, Артем нервничал, взбрыкивал, — говорит она. — Сейчас стал более покладистым. Наверное, это таблетки».
Окна кризисного суицидологического отделения московской городской клинической больницы N 20 им. А.К.Ерамишанцева
Суицидальная бдительность
«В России не существует отработанных и реально действующих алгоритмов поведения школы и семьи в случае выявления суицидального риска у подростка, — говорит Ирина Алексеева. — Школьные психологи бесконечно загружены разнообразными тестами, проверками и другой „творческой“ деятельностью и не имеют возможности индивидуально и вдумчиво встречаться с каждым школьником». А родители часто преуменьшают острые проблемы детей, списывая то, что специалист мог бы диагностировать как психическое расстройство, на обычные подростковые трудности. «Вот у меня были мама с ребенком, — вспоминает Алексеева. — Я говорю: „У вашего сына — психоз“, а она отвечает: „Что вы! У него такая хорошая память“».
«Это типичная ошибка — подменять причину следствием и писать о двойке жесткосердного учителя, ссоре, интернет-сайте и тому подобном как причинах суицида, — говорит руководитель отдела суицидологии московского НИИ психиатрии профессор Евгений Любов. — Все это, как правило, лишь последняя капля в суицидальном пути ребенка или подростка, не способного решать типовые жизненные коллизии».
К факторам, загоняющим детей и подростков в угол, единственный выход из которого — свести счеты с жизнью, специалисты относят отсутствие понятной и досягаемой для подростка и его родителей психологической и социальной поддержки, недоброжелательную обстановку в школе и дома, избыток насилия (в семье, на улице, в школе), буллинг, обилие утрат (особенно среди близких), суицид в семье, социальное и экономическое неблагополучие и нетерпимость в обществе. При этом отдельной статистики, например, по ЛГБТ-подросткам в России не существует, но психологи, работающие с такими детьми, отмечают чрезвычайно высокий уровень суицидальных попыток. Проверке все это почти не поддается: отдельной статистики по подростковым самоубийствам Росстат не публикует, нет и открытых исследований по отдельным категориям подростков. Из отчетов ВОЗ следует, что по количеству подростковых самоубийств Россия лидирует в Европе и входит в мировую тройку стран с самой тревожной суицидальной статистикой в этой возрастной группе.
По оценке профессора Любова, не менее 15% внешне благополучных детей из «хороших семей» находятся в зоне суицидального риска. Он уверен: изменить ситуацию можно, например, «с помощью регулярных скринингов психологического состояния школьников», которые помогли бы вскрыть проблемы и сложности, выявить депрессию.
В норме не дать подростку завершить задуманное должны так называемые средства «первичной профилактики» и «суицидальной бдительности», подразумевающие, по словам профессора Любова, «широкое просвещение населения, врачей общей практики, педагогов, социальных работников, формирование здорового образа жизни и стрессоустойчивости». Однако привычки обращаться к специалистам у родителей подростков нет; более того — вокруг консультаций психологов и психиатров в России есть стигма, из-за которой сам поход к врачу многие считают признанием ненормальности — своей или собственного ребенка.
Если за ребенком или подростком так или иначе приглядывают и школа, и педагоги дополнительного образования, и родители, то так называемая суицидальная бдительность в отношении взрослых — это, как правило, их личное дело. «Фактически государственная сеть психиатрических учреждений — это единственное, что мы можем предложить взрослому человеку в России в бесплатном режиме, — констатирует Ирина Алексеева. — Речь не идет о том, что там плохо. Речь скорее о том, что по своей воле человек, находящийся на грани или раздавленный смертью близкого, туда не пойдет».
«Избери жизнь»
«Самое губительное, что может быть в такой истории, — это равнодушное бездействие или активное неприятие. Знаю по своему опыту: суициденту и его близким физически необходим человек, который доступен, который может оказаться рядом и который ни в чем не обвиняет и не подозревает. Суицидент для него не враг, не предатель и не низшее существо, а человек, попавший в беду, которому нужно помочь», — говорит руководитель сайта о преодолении суицида nosuicid.ru Мария Абушкина. «Свой опыт» у нее случился семь лет назад, когда покончила с собой сестра Марии — Катя. Сейчас эту историю Абушкина старается рассказывать предельно отстраненно, не поддаваясь эмоциям: «Катя познакомилась в интернете с молодым человеком и уехала к нему в другой город. Там они вместе повесились. Кате было 19 лет».
Мария Абушкина, руководитель сайта о преодолении суицида «Избери жизнь»
В день самоубийства, вспоминает Абушкина, Катя написала подруге письмо, похожее на прощальное, и та забила тревогу: «В квартиру, где Катя жила со своим парнем, вызвали милицию. Милиционеры приехали, стали разговаривать, но Катя и ее молодой человек убедили их, что все в порядке. И милиционеры уехали. Вечером этого же дня оба покончили с собой».
«То, что у сестры была депрессия, я осознала задним числом, — рассказывает Абушкина. — Вспомнила, что Катя часто повторяла, что не хочет жить. Но тогда я не знала, что все это может быть всерьез. А сейчас понимаю: вероятно, депрессия сестры была связана с заболеванием щитовидной железы. Это могло бы поддаться какому-то лечению, если бы обратились к врачам за медикаментозной помощью. И, возможно, мы могли бы спасти Катю».
После смерти сестры Абушкина скопировала оставшиеся файлы с ее компьютера — пыталась как можно лучше понять, что произошло. «Из Катиных записок, из книг по суициду и депрессии, которые я нашла у нее после смерти, видно, что Катя пыталась справиться, старалась понять причину своего состояния, — рассказывает она. — Но у нас в стране нет такой практики — распространять информацию о том, что такое суицид, что такое депрессия, что делать, если с тобой, твоим близким человеком или ребенком происходит то-то и то-то. Может быть, если бы мне или нашим с Катей родственникам в руки попала такая листовка, мы могли бы успеть что-то сделать. До сих пор мне бесконечно больно, что я просила родных оставить Катю в покое и дать ей жить так, как ей хочется».
Сделав паузу, Абушкина продолжает: «Нет, я больше не чувствую себя виноватой, но у всех у нас, у тех, кто таким образом потерял родного человека, дыра внутри размером с Чернобыль. Суицид близкого — это то, что меняет жизнь семьи раз и навсегда. Будут еще потом и радость, и смех, и веселье, но вот эта зараженная территория отчуждения, место боли, место смерти, которую можно было бы предотвратить, — это то, что не лечится временем».
Семь лет назад, когда сестра покончила с собой, Абушкина работала главным редактором православного издания «Правмир» и училась в Литинституте. После случившегося ее жизнь полностью изменилась: «В тот момент очень захотелось помогать тем, кто не хочет жить. Мне кажется, это естественная реакция. Отдать кому-то эту любовь, тепло. Побежать и суметь помочь — если не своему родственнику, то чужому». Абушкина поступила на психологический факультет в ВШЭ и посвятила себя созданию ресурса, который «был бы всегда на связи». По стечению обстоятельств примерно в тот же момент человек, которому принадлежал домен nosuicid.ru, передал его «Правмиру».
Оказавшись во главе сайта, Абушкина, исходя из личного опыта, решила, что лучшая помощь суицидентам и их семьям — не тексты или статьи (хоть они и важны), а живой человек, готовый выслушать, понять и принять. Так на основе форума была создана уникальная служба: за помощью, консультацией или просто добрым словом на горячую линию сайта может в любой момент дня и ночи обратиться всякий нуждающийся.
Работают на горячей линии волонтеры со всего мира, у которых, по словам Абушкиной, чаще всего нет специального образования — они просто решили потратить свое время на помощь тем, кто не хочет жить. Сотрудничают с сайтом и профессиональные психологи, но работают они с периодичностью один ответ в неделю. Волонтеры же реагируют на запрос в течение суток. «Я знаю, что это очень мало, но таковы наши возможности, — вздыхает Абушкина, поясняя, что проект „Избери жизнь“ благотворительный, а жертвуют „на самоубийц“ неохотно. — Но то, что мы делаем, — это уже что-то, что борется с полным информационным вакуумом, в который попадает человек, столкнувшийся с таким несчастьем, как самоубийство или его угроза».
Людей, которые сами в недавнем прошлом пережили самоубийство близкого человека, Абушкина в волонтеры с самого начала решила не брать. «Мы рекомендуем пройти курс терапии и реабилитации и вернуться к нам хотя бы через несколько месяцев», — объясняет она, добавляя, что человек, «находящийся в состоянии непережитого, неосмысленного горя, не может принести пользу другим».
Впрочем, сама Мария в свое время такой курс не проходила, поскольку не смогла найти. И у других ищущих возникают проблемы: героиня предыдущей публикации «Медузы» о суицидах Марина, чей муж покончил с собой около трех лет назад, говорит, что все это время искала возможность психологической реабилитации для себя и для дочери. И так ничего и не нашла.
«Насколько я поняла, никакой единой системы помощи родственникам суицидента не существует, мы официально не считаемся пострадавшими, — объясняет Марина. — Не существует и экстренных служб, куда можно обратиться и гарантированно получить не формальную какую-то услугу, но реальную помощь и поддержку. То есть теперь я знаю, что какие-то службы есть, но они разрозненны, и обращаться приходится наудачу. Главная проблема в любом случае в том, что в России люди с травмой, люди на грани самоубийства или их родственники сами должны искать средства своего спасения. Во всем мире ситуация, насколько я знаю, совершенно обратная: желающие помочь, спасти, вытащить, удержать от рокового шага первыми протягивают руку».
По словам Марии Абушкиной, статистика ее сайта показывает: на nosuicid.ru приходят по поиску родственники самоубийц. «Это здорово, что они находят нас, — говорит Мария, — но сколько тех, кто даже не пытается искать помощь, потому что стыдно и страшно? Сколько тех, кому это не приходит в голову просто потому, что так не принято?»
Психолог Ирина Алексеева подтверждает: профилактика самоубийств и помощь суицидентам и их близким — тема не обсуждаемая в публичном пространстве. «Вы не найдете, если не потрудитесь, ни телефонов, ни адресов, где суицидентам, их родственникам или людям, которые в зоне риска, могут оказать помощь, — говорит она. — Вот когда надо бить тревогу — пожалуйста, журналисты готовы. Но это все только, наоборот, электризует обстановку: много эмоций, много искажений». Недоволен работой СМИ и профессор Любов, полагая, что резонансные заметки по горячим следам, детально описывающие способы самоубийства и спекулирующие о причинах трагедии и «эпидемиях», вредны — поскольку «пугают общество» и «подталкивают уязвимых личностей к тому, как можно „решить проблему“».
В этом смысле профессор поддерживает ограничения, которые с 2012 года Роскомнадзор накладывает на журналистские материалы о суицидах. Тогда в федеральный закон «Об информации» были внесены поправки, запрещающие публиковать информацию о способах совершения самоубийства и призывы к суицидам. Несколько прецедентов, связанных с правоприменением поправки, едва не привели к блокировке сайтов регулятором, как это было, например, в марте 2015 года, когда Роскомнадзор обвинил все тот же «Правмир» в размещении запрещенной информации в новости о самоубийстве, совершенном онкобольным: в ведомстве посчитали информацию о болезни погибшего нарушением запрета на указание причин суицида.
В июле 2016-го Федеральная служба по надзору в сфере защиты прав потребителя и благополучия человека в своих рекомендациях выпустила подробные рекомендации по освещению суицидов в СМИ, сообщив, например, что суицидентов «не следует представлять как страдальцев, жертв обстоятельств или социального преследования».
При всей подробности инструкций по освещению самоубийств в СМИ в России до сих пор не существует единой для всей страны бесплатной службы помощи людям, оказавшимся на грани суицида или понятного и известного любому человеку телефонного номера, по которому можно было бы позвонить, столкнувшись с угрозой самоубийства; на территории страны нет ни одного благотворительного фонда, который бы оказывал бесплатную полномасштабную поддержку взрослым суицидентам и их близким.
Больница на «Бабушкинской»
«Мы тема табуированная», — рассказывает 28-летняя Ольга Р. В июне 2013-го, будучи первокурсницей психологического факультета МГУ, она выпила критическую дозу таблеток и оказалась сперва в реанимации Института им. Склифосовского, а затем — в кризисно-суицидологическом отделении 20-й ГКБ.
Историю своего добровольного «путешествия на тот свет» Ольга рассказывает спокойно и отрешенно, как будто речь идет о ком-то другом, чужом, постороннем. «Я полностью отдавала себе отчет в том, что делаю: выбрала убийственное сочетание химии и транквилизаторов, все рассчитала. Первое, что помню, — потолок в трещинку, свет какой-то из окна и голоса радиоведущих. Я еще подумала, неужели „тот“ свет от „этого“ совсем ничем не отличается? А потом услышала окрик доктора — и стало ясно: никакой это не „тот“ свет. Я все еще здесь».
Ольга попала в специализированное отделение токсикореанимации. На койках вперемежку лежали голые мужчины и женщины. Заведующий отделением на пациентку накричал: «Решила начать карьеру с суицида? Хороша!» Врачи-реаниматологи, говорит Ольга, вообще не очень любят самоубийц. «Их тоже можно понять: постоянный поток тех, кто жить не хочет, а их нужно заставить, — рассуждает девушка. — Конечно, этого нельзя сказать обо всех. Одна доктор, помню, принесла мне как-то горячий суп. Я расплакалась от благодарности».
Через неделю стационара в Институте имени Склифософского (лечили аспирационную пневмонию, которая, как правило, наступает после интенсивного промывания желудка) девушку отпустили домой. Родителям предлагали несколько вариантов, в том числе специализированное отделение суицидологии в больнице имени Ганнушкина. «Но маме одна знакомая рассказала, что там „совсем жесть“ и нормальной я оттуда не выйду. И родители меня пожалели. Хотя и были очень сердиты, не понимали и не принимали случившегося», — вспоминает Ольга.
Вскоре девушка сама решила, что ей нужна помощь: «Я, с одной стороны, очень хотела жить, а с другой — меня вгоняла в еще большую депрессию неудавшаяся попытка самоубийства. Сама себе говорила: „Слабачка, даже сдохнуть как следует у тебя не получилось“». Через некоторое время Ольга попала на консультацию к заведующему кризисным суицидальным отделением 20-й городской клинической больницы Москвы Вадиму Гилоду. Их совместное решение о необходимости стационарного лечения девушка восприняла как «облегчение». Первый разговор с психотерапевтом в отделении ей тоже хорошо запомнился. «Вот если у вас болит зуб, вы же идете к доктору? — cпросил ее врач. — Почему же вы думаете справиться сами, если болит душа?»
Кризисное отделение московской городской клинической больницы №20 имени Ерамишанцева
По словам психолога Калашниковой, которая работает в отделении, куда попала Ольга, пациент может оказаться у них только добровольно. «Никаких насильственных госпитализаций — это принцип отделения, — поясняет врач. — И внутри ничего не говорит пациентам о том, что их боятся, за них боятся или им не доверяют. У нас нет решеток на окнах, пациенты свободно перемещаются. Могут сколько угодно гулять, принимать посетителей, заниматься какими-то своими делами и даже уезжать домой, если предупредят врачей и медсестер».
Отделение суицидальных и кризисных состояний находится на седьмом этаже обыкновенной городской больницы неподалеку от станции метро «Бабушкинская». Окна действительно без решеток — и если смотреть снизу, свет из этих окон ничем не отличим от света на других этажах: ровный, мягкий, спокойный. Где-то работает телевизор; когда темно, всполохи телекартинки хорошо видны в отражениях на стекле. На столе — скатерть в цветочек. На стенах — фотографии с городскими видами. На сестринском посту — радио, из динамика которого на коротких волнах радиостанции звучит «Greenfields», песня о потерянном детстве.
Всего в отделении 60 коек. Обычно заняты все. При поступлении пациентам, как правило, назначают медикаменты, существенно снижающие риск повторения попытки суицида. «Мне тоже подобрали терапию, — вспоминает Ольга. — Возможно, это было очень важно, но мне показались гораздо более важными ежедневные разговоры с психиатром. Иногда мы говорили по два раза в день. По-моему, это был первый человек, который не считал, что я сделала что-то безобразное или недостойное. Наоборот, она часто говорила: „Я понимаю вас и очень сочувствую“. Мы раз за разом возвращались с ней к событиям „до попытки“, чтобы понять, что произошло, почему у меня кончились силы». В отделении Ольга провела три недели — и до сих пор время от времени приезжает туда на разговоры с психиатром.
По мнению Марии Абушкиной, стигматизация самоубийц и их близких — одна из причин, по которой люди, оказавшиеся на грани жизни и смерти, не могут получить квалифицированную своевременную помощь. Одной из своих задач куратор «Избери жизнь» видит именно изменение общественных настроений в отношении суицида. «Я бы хотела, чтобы человек, обратившийся за помощью, попадал в теплую и принимающую атмосферу, не сталкивался бы с осуждением, а информация о том, что такое суицид и как с этим быть, распространялась бы в обществе и была бы попросту человечной. Ведь самоубийца — не враг, не предатель, не отступник, а человек в беде, — говорит Абушкина. — Пока об этом речи, увы, не идет. Всем кажется, что проблемы или не существует, или она касается очень немногих».
Советская система
В мае 2013 года впервые в своей истории Всемирная организация здравоохранения обнародовала план действий в области психического здоровья, указав, что каждые 40 секунд в мире один человек добровольно уходит из жизни, а в подавляющем большинстве стран самоубийство — вторая по распространенности причина смерти молодых людей в возрасте от 15 до 29 лет. Важнейшей частью плана действий ВОЗ стала профилактика суицидов и создание алгоритма действий для помощи людям с риском суицида и их семьям. Организация признала «важность взаимодействия биологических, психологических, социальных, средовых и культурных факторов при формировании суицидального поведения» — и это тоже было впервые. ВОЗ фактически заняла позицию в почти столетнем споре суицидологов, психологов, психиатров и социологов.
Согласно «психиатрической» концепции, некоторые личности изначально предрасположены к суициду — и избежать попытки в случае наличия провокации, в сущности, невозможно. По другой, более гуманистической версии, на стремление к самоубийству могут оказать серьезное влияние общество и среда. Назвав в числе главных суицидальных рисков недоступность квалифицированной медицинской и психологической помощи, ВОЗ поддержала именно вторую гипотезу.
Любопытно, что эту же гипотезу поддерживала и позднесоветская традиция суицидологии.
«Суицид очень сложно устроен. У него есть полюс эмоционального отчаяния и есть полюс действия. Их соединение — это триггер, — объясняет Ольга Калашникова. — Но на все остальное действует огромное количество факторов. В том числе и среда, в которой человек живет, люди, которые живут рядом». Калашникова — ученица доктора медицинских наук Айны Амбрумовой, основательницы отечественной суицидологии. Маленькая, красивая и уверенная в себе женщина, скрывавшая от всех дату своего рождения, согласно легенде, однажды в 70-х, работая в должности главного психиатра МВД СССР, спасла от самоубийства 18-летнюю дочь одного из членов ЦК КПСС. В благодарность партийный руководитель обещал доктору выполнить любое ее желание. Амбрумова попросила о создании отдела суицидологии в Московском НИИ психиатрии — и о том, чтобы данные о суицидах разрешили профессионально собирать и обрабатывать.
Профессор, основатель и первый руководитель отдела суицидологии Московского НИИ психиатрии Айна Амбрумова, 1989 год
До Амбрумовой отечественной суицидологии как отдельной дисциплины, по сути, не существовало, и она предприняла попытку наверстать огромный когнитивный пробел, разделяющий в этой области советскую и зарубежную науку. До того отечественная психиатрия полагала всех суицидентов без разбора психически больными людьми и предлагала единственно возможный вид лечения — медикаментозный. Амбрумова настаивала на необходимости психологической помощи и реабилитации.
«Я прекрасно помню, как Айна Григорьевна впервые приехала к нам в Институт имени Бехтерева читать лекцию, — вспоминает психолог Ирина Алексеева. — Это было в самом начале девяностых. То, что она говорила, было революцией. Она с институтской кафедры сообщала о том, что люди, которые решаются на самоубийство, — очень разные, они необязательно психически больны. Огромная аудитория стоя ей аплодировала. Потом еще было ее выступление в программе „Взгляд“, спор в прямом эфире с кем-то из докторов старой школы. Конечно, у Амбрумовой был огромный, ни с кем не сравнимый авторитет. И это помогло ей совершить тектонические сдвиги в нашей области».
Для обозначения чувства, которые испытывает суицидент, Амбрумова придумала слово «психалгия» (по аналогии с ностальгией, это значит — невыносимая душевная боль), много писала и говорила о том, что кроме расстройства психики на необратимое решение влияет среда, воспитание, окружение и общая атмосфера. Ссылаясь на основателя социологической науки Эмиля Дюркгейма, Амбрумова предлагала концепцию суицида «как следствия социально-психологической дезадаптации личности в условиях переживаемых микросоциальных конфликтов».
Эта концепция стала теоретической базой для создания в 1981 году того самого отделения кризисных и суицидальных состояний (позднее переименованного в кризисное отделение) на территории московской городской больницы №20, которое по-прежнему остается единственным в России местом, где пациенты с соответствующими диагнозами лечатся по принципу открытого содержания, без замков и решеток на окнах, а после выписки не попадают на учет в психоневрологический диспансер, чтобы не помешать социализации и не стать «изгоем со справкой».
Через год после открытия отделения, в 1982-м, Амбрумова добилась создания первого в стране телефона доверия, созданного по образцу британской (и первой в мире) линии психологической помощи «Самаритяне». Помещалась служба в отремонтированной и специально для этих целей перестроенной квартире в центре Москвы. По центру лежал типичный советский ковер и стояло два кресла для отдыха сотрудников; остальное пространство было разграничено на шесть кабинок для шести параллельных телефонных линий. Разговоры — редкое для тех времен дело — не записывались. По периметру висели зеркала — чтобы сотрудник видел свое выражение лица во время психотерапии. В центре комнаты стоял журнальный столик, за которым сидел старший психолог. Он по мере необходимости подключался к беседам.
В 1984-м рассекреченные по требованию Амбрумовой цифры о количестве суицидов в СССР вывели страну по этому показателю на второе место в мире — 39 случаев на 100 тысяч населения; двойное превышение отметки, являющейся критической по стандартам ВОЗ. Еще через четыре года, уже в разгар перестройки, Амбрумова подсчитает, что через ее отделение прошло более полутысячи человек, и приступит к созданию полноценной системы превентивной суицидологической службы, в которую вместе с телефоном доверия вошло еще 11 кабинетов социально-психологической помощи на базе поликлиник и здравпунктов, а также нескольких вузов, разбросанных по всей Москве.
Все это время созданное ей отделение было открыто для прессы и научных специалистов: журналистам с согласия самих пациентов и их родственников позволяли посещать занятия по групповой терапии, наблюдать за жизнью отделения и работой врачей; доктора, работавшие в отделении, научно систематизировали приобретенный опыт в суицидологическом центре НИИ психиатрии. Деятельность профессора Амбрумовой широко освещалась в перестроечной прессе; газеты печатали заметки с заголовками вроде «Помочь человеку» и «Без права на ошибку» и номером телефона службы доверия на месте подзаголовка.
«Идея Амбрумовой заключалась в том, чтобы психологическая помощь была доступна каждому нуждающемуся человеку в стране, — рассказывает Калашникова. — А те, кто пока не нуждается или совсем не нуждается, просто бы знали: вот такой телефон есть, вот такая служба работает, вот сюда в случае чего можно обратиться». Именно на такой системе сейчас настаивает и Всемирная организация здравоохранения — прогнозируя десятипроцентное снижение числа суицидов к 2020 году для тех, кто последует соответствующим рекомендациям.
После смерти Амбрумовой в 1999 году руководство в суицидологическом центре НИИ психиатрии и в отделении суицидологических и кризисных ситуаций в 20-й горбольнице трижды менялось — и это в конце концов привело к расколу в профессиональном сообществе. Почти все сотрудники отделения кризисных и суицидальных ситуаций прервали свои рабочие отношения с НИИ, до сих пор служившим им научной базой. Как рассказал «Медузе» на условиях анонимности один из бывших сотрудников НИИ, «фигура Амбрумовой была такой масштабной, сделано ею было так много, что любой, кто оказывался на ее месте, воспринимался коллективом в штыки. Из-за внутренних разногласий, которые неизбежно возникали между „старой гвардией“ и новыми людьми, создавалось ощущение, что никакого движения вперед не происходит. И то, что прежде казалось революцией в мире суицидологии, спустя десять-пятнадцать лет воспринималось как нечто само собой разумеющееся, а потом и вовсе как архаизм».
Единая система психологической и кризисной помощи, которую с таким усердием строила профессор Айна Амбрумова, в начале нулевых фактически рухнула. Закрылись почти все 11 московских отделений психологической службы, телефон доверия, несколько раз сменив концепцию и номер, перестал работать в 2003-м. В 2006-м возродился, но уже под другим номером в другом статусе. Впрочем, широко об этом так и не было объявлено.
Кризисное отделение московской городской клинической больницы №20
Скандинавия без алармизма
Каждый четверг начиная с 12 февраля 2016 года Андрей пораньше уходит с работы, заезжает за сыном в школу, а потом они вместе едут к психологу. Весной и летом встречаться с психологом приходилось каждый день. Потом — трижды в неделю. Терапевт обещает, что вскоре они будут видеться раз в месяц. А потом и того реже. У Фридриха, сына Андрея, обсессивно-компульсивное расстройство (ОКР, от англ. оbsessive-compulsive disorder, OCD). По-русски болезнь называют «неврозом навязчивых состояний».
По оценкам Шведского национального пациентского регистра, ОКР десятикратно повышает риск совершения самоубийства. В Минздраве Швеции полагают, что в период с 1969 по 2013 год, когда шли наблюдения за пациентами с этим расстройством, из них покончили с собой 545 человек — и больше четырех тысяч предприняли попытку уйти из жизни. Для десятимиллионной Швеции это достаточно высокие цифры, чтобы начать беспокоиться. Поэтому походы Андрея (он живет в Стокгольме с 1984 года, женат на шведке Бенгте; у них четверо детей) и Фридриха к психологу оплачивает государство. Если Фридрих почувствует себя тревожно, то по государственной системе vårdgaranti контакт с психологом ему будет обеспечен в максимально короткое время. Это касается любого гражданина страны, но Фридрих — в зоне особого внимания.
12 февраля 2016 года он позвонил по телефону доверия, который круглосуточно действует для всех детей и подростков Швеции. Специалисту на линии 17-летний молодой человек рассказал о своих навязчивых состояниях и страхах. «До тех пор мы думали, что справимся сами, — говорит Андрей. — Кроме того, мы не понимали, насколько серьезна проблема. Фридрих был непростой ребенок. Но мы и предполагать не могли, что его особенности — это не просто свойство характера. И что, если этим не заниматься, все может кончиться плохо».
В Швеции существует несколько десятков горячих телефонных линий психологической поддержки, несколько из них специально адресованы тем, кто решил покончить жизнь самоубийством, и их родственникам. Все линии существуют при общественных благотворительных организациях и связаны с национальной системой здравоохранения. Специалисты каждой в экстренном случае имеют возможность вызвать скорую помощь. «Номера телефонов доверия — практически первое, что просят запомнить школьников в первом классе. И, как оказалось, это счастье. Потому что Фридрих знал, куда звонить, — говорит Андрей. — Видимо, мы с Бенгтой что-то упустили, но сын все равно попал в сети этой помощи».
Свою фамилию Андрей просит не называть: «Мои родители, бабушка и дедушка Фридриха, живут в России. Там другое отношение к тем, кто не в ладах с собой».
Исследованиями суицидального поведения сограждан и профилактикой суицидов в Швеции больше других занимается Центр исследования суицидов Каролинского медицинского института Стокгольма. Именно он поставлял данные о стране для доклада ВОЗ. И именно его сотрудники взялись в 2013-м реализовывать программу по профилактике и предотвращению самоубийств в Швеции. Возглавила кампанию профессор психиатрии и суицидологии, основатель центра исследования суицидов и ментального здоровья Каролинского мединститута Данута Вассерман; во многом благодаря ей и ее книге о причинах и профилактике самоубийств «Напрасная смерть» в Швеции произошел существенный прогресс в методах предупреждения самоубийств, которые потом взяли на вооружение страны-соседи.
«Первое, что сказал нам психолог, меня, конечно, удивило. Нам сказали: „Не драматизируйте. Ничего такого, чего бы не случалось с другими людьми, с вами не происходит“, — рассказывает Андрей. — То есть никто не умалял важности нашей проблемы. Но все крутилось вокруг того, что многие люди испытывают состояние подавленности, у многих есть неврозы, у кого-то — психические расстройства». Психолог даже привела Андрею в пример знаменитость — популярную в Швеции участницу стендап-шоу Элину Дуриец, у которой такой же диагноз, как и у Фридриха. Дуриец говорит о своем ОКР открыто и даже придумывает о нем скетчи — Андрей с сыном потом ходили на ее выступления.
Больше всего Андрея поразило, что психолог государственной службы работала в сотрудничестве со школьным психологом и учителями. «Эти действия были каким-то образом согласованы, — вспоминает отец Фридриха. — И в школе, и за ее пределами сына как будто подстраховывали. А нам с женой сказали стараться его поддерживать, но опять же не драматизировать происходящее».
Психолог Ирина Алексеева говорит, что профилактика суицидов — это комплекс самых разных действий и программ, но, действительно, когда есть своевременное диагностирование и возможность быстро предоставить помощь, «суета, паника и тому подобный алармизм ни к чему». По ее словам, в идеале школьный психолог должен иметь возможность оценить суицидальные риски. Если они достаточно высоки, психолог извещает администрацию школы, а та — родителей и психиатрические службы.
«На профессиональном языке это называется интервенция, — поясняет Алексеева. — Активное вмешательство в ситуацию, когда пассивность может привести к необратимым последствиям. В этом смысле всегда есть самый главный критерий: безопасность. Если есть угроза безопасности, то никакие разговоры уже не нужны: поздно. Надо срочно вызывать скорую помощь. Если угрозы безопасности нет — надо разговаривать; выяснять, что происходит дома, что загнало человека в угол. И помогать ему из этого угла потихоньку выбираться».
Часто, по словам Алексеевой, ни о какой реальной угрозе самоубийства речи не идет, но подросток демонстрирует окружающим так называемое суицидальное поведение: например, наносит себе раны. В этот момент все имеющиеся в арсенале средства помощи должны быть направлены на выяснение причин такого поведения. «Надо разговаривать, надо пытаться понять, что случилось, надо работать, — говорит Алексеева. — Это очень трудно. Гораздо проще и безответственнее просто „бить тревогу“».
Генеральный директор фонда кризисной помощи детям и подросткам «Новые шаги» психолог Ирина Алексеева
Сын Андрея Фридрих учится в последнем классе школы. По шведским законам он совершеннолетний. Всякий раз для поездки к психологу требуется его согласие, всякий раз Фридрих его дает. «Возможно, однажды наступит момент, когда сын сам будет ездить на эти беседы, возможно, они больше не понадобятся. Но пока я чувствую необходимость в этих встречах. И не только из-за Фридриха. Из-за себя: у меня много вопросов, которые я прежде считал стыдными, порочащими честь нашей семьи. Мне прежде казалось, что самоубийство или его попытка — это пятно на всю жизнь, — говорит Андрей. — За эти полгода я узнал о суицидах больше, чем за всю свою жизнь. Но эти знания оказались не пугающими. Наоборот, теперь легче ориентироваться. И легче помочь сыну».
По мнению профессора датского Центра исследования самоубийств Мерете Нордентофта, в разговоре о суицидах алармистский тон не просто бесполезен — вреден, а вот знания (общие или более глубокие), наоборот, полезны, особенно родителям подростков. При центре действует оперативная группа психологов и социальных работников, которая выезжает на каждое совершенное в Копенгагене и его окрестностях самоубийство или его попытку.
«Когда это случается — это, безусловно, ЧП, — говорит профессор Нордентофт. — Мы считаем, что это наша недоработка. Значит, человек не знал, что где-то рядом есть помощь, значит, не знал, где ее искать, у кого просить, значит, мы что-то упустили в распространении информации». По словам Нордентофта, Дании, Швеции, Норвегии и Исландии за прошедшие десять лет «удалось неосуществимое» — покинуть первую десятку стран по числу суицидов. «Мы больше не лидеры. Это хорошо, — говорит профессор. — Больше того, мы вывели из зоны риска молодежь. На это работали целые отряды специалистов. Но есть новая проблема: это люди старше пятидесяти. В наших странах именно они теперь в зоне риска».
Действительно: исследования показывают, что группой суицидального риска в скандинавских странах стали люди от 49 до 74 лет — взрослые, не привыкшие просить о помощи люди. «Очевидно, что „новые“ методы с ними не работают. Им не так-то просто взять да и позвонить по незнакомому телефону и разговаривать с чужим человеком. К ним надо приходить, брать за руку, смотреть в глаза и вместе искать смысл жизни. Сами они не придут», — считает директор Центра исследования самоубийств Лилиан Зольнер, признавая: для этой проблемы необходимо искать новые подходы.
По мнению психолога Ольги Калашниковой, разговаривать с теми, кто в группе риска, надо так, как того требует их менталитет, культурный уровень, семейный и социальный опыт. «Важно всегда иметь в виду, что человек не сам по себе живет. В любой суицидальной попытке не может быть задействован кто-то один. Надо всегда смотреть на обстоятельства. И потому, когда уверяют родных в том, что они не виноваты, увы, это не всегда так, — объясняет она. — Сказать, что никто не виноват, нельзя, но важно это так сказать, чтобы это человека не убило, а все-таки побудило работать над собой и меняться. Потому что предотвращение суицида — это всегда капитальный ремонт с перекрытием конструкций, который предстоит человеку».
Большинство нитей суицидальной истории все равно ведет в семью, добавляет Калашникова, — «семью дисфункциональную, где не формируется самостоятельная личность, которая в состоянии справляться с тяжелой ситуацией». Формирование этой базовой автономности, по словам доктора, происходит именно в детстве — как правило, к трем годам; и к тому времени, когда человек со всеми своими нерешенными проблемами становится взрослым, «реабилитация оказывается делом невероятно трудным». «Она требует огромной работы и от специалиста, и от суицидента и его близких, и от общества, — говорит психолог. — Общество должно продемонстрировать человеку готовность принять его таким, какой он есть. А с этим у нас проблемы».
«Живи теперь с этим»
Летним вечером 2014 года 26-летняя Галина, театральный менеджер из Казани, шла вдоль воды по пешеходной дорожке на Чистых прудах Москвы. Было тепло, на лавочках смеялись и выпивали компании; из ресторана на пруду доносилась веселая песня. У самой Галины тоже было хорошее настроение — впервые за долгое время. В кармане лежал телефон, но сегодня она его выключила и решила дать себе отдохнуть — и не бояться, что Н., которого она когда-то любила, а теперь не могла бросить, может сделать с собой что-то страшное: весь предыдущий год она срывалась по первому СМС, вынимала Н. из петли, отстирывала одежду от крови и успокаивала, уговаривала, удерживала. Но этим вечером она была в командировке в Москве, а телефон был выключен.
Вернувшись в гостиницу, Галина, тоже впервые за долгое время, уснула безмятежным беспробудным сном. До самого утра. Включив телефон на следующее утро, она вначале получила сообщение «живи теперь с этим», а потом фотографию Н. в петле, с затуманенным взглядом. Той ночью он исполнил многомесячную угрозу: покончил с собой.
«Самое главное, что осталось, — это чувство вины, — говорит Галина. — Я даже смогла его простить, но себя — нет». Она вспоминает: первое время она максимально подробно пересказывала знакомым свои последние дни с Н.: «хотела всему миру проорать, что даже в страшном сне не желала никому смерти».
Потом начала искать в интернете информацию о суицидах, суицидентах и тех, кто с ними рядом: «В лучшем случае помощь предлагалась тому, кто собирается умереть. О тех, кто остается, речи не шло. Я вбивала ключевые слова, но попадалась только прикладная информация: форумы, книги, статьи психологов». Галина пыталась справиться сама — заставляла себя думать, что не может брать ответственность за чужую жизнь и смерть. «Через какое-то время я не то чтобы поверила — привыкла к этой мысли, — говорит она. — А еще, конечно, приходилось бороться со страхом. Он иррациональный. Просто всегда очень страшно. Просто ты теперь всегда ждешь плохого. И знаешь, что бежать тебе некуда, не к кому. Это совершенно изматывающий страх».
В 2006-м, через три года после того, как круглосуточный телефон неотложной психологической помощи, запущенный по инициативе Айны Амбрумовой, перестал работать, горячая линия снова заработала. Ее номер стал коротким: 051, звонки принимаются круглосуточно, звонящему гарантируют анонимность и обещают оперативно соединять с нужными городскими службами. Однако в Департаменте здравоохранения и социальной защиты Москвы сообщили, что с мобильного телефона следует набирать номер 8-495-051, а разговор придется оплатить согласно тарифам мобильного оператора. Еще в Москве есть единый номер (499) 177-34-94. В этом случае разговор может длиться не дольше 15 минут, а часы приема звонков ограничены: с 9 утра до 9 вечера. Подобные номера есть теперь почти в каждом российском регионе, но номера везде разные, разные часы работы и принципы работы специалистов. Но у всех одна проблема — телефон труднозапоминаем и, как правило, не известен тем, кто не сталкивался с проблемой.
В Московской службе психологической помощи населению, бюджетном учреждении, подведомственном городскому Департаменту труда и соцзащиты, уверяют, что имеющихся в распоряжении ресурсов москвичам хватает. В районах города работают 30 территориальных отделений службы; если верить ее отчетам, в 2016 году ее психологи провели уже 230 тысяч консультаций (включая семейные, очные, онлайн и так далее). Отдельной выделенной линии для суицидентов в организации не предусмотрено — а чтобы бесплатно получить консультацию, необходимо иметь московскую прописку.
«То же самое и у нас в отделении, — объясняет работающая в 20-й больнице Калашникова. — Чтобы „самотеком“ попасть к нам на прием, надо вначале пройти консультацию у заведующего отделением — согласно тарифам больницы, она стоит 3 тысячи рублей. Госпитализация для москвичей бесплатна, а для иногородних — только за деньги. И это притом, что у нас таких отделений в стране очень мало!»
В группе риска особенно много студентов, которые переносят высокие интеллектуальные нагрузки, отмечает психолог, — но те, кто приезжает учиться в столицу из других городов, часто бывают не прописаны в Москве. «Они к нам в отделение попасть не могут», — сетует Калашникова. Она уже поднимала этот вопрос перед руководством одного из ведущих московских вузов, те обращались в Минздрав, а там сказали, что единственный способ решить эту финансовую проблему для студента — получить в своем вузе материальную помощь, чтобы компенсировать затраты. «Но вы поймите, — волнуется Калашникова, — для получения этих денег студенту надо будет заполнить кучу бумаг, в каждой из которых будет написано примерно так: „Я совершил суицид, я лежал в специализированном отделении, мне нужны деньги“. Конечно, никто не идет на это!»
Галина до сих пор не может спокойно говорить о том, как прошли два года ее жизни после самоубийства близкого человека. В разговоре с «Медузой» она попросила о том, чтобы описать пережитое в письме. «Я совершенно серьезно думала, что не справлюсь. После потери круг моего общения сузился, — пишет девушка. — Я не могла слушать музыку, краситься, с трудом помню, как я одевалась — просто в чистое. Могла только работать и ходить туда, где много людей и со мной разговаривают. А еще я могла писать всем, кто спросит про это. Мне так было легче. Не надо держать голосовую интонацию. Через два месяца и это прошло. И больше я уже ни с кем не могла поговорить о том, что случилось. В принципе».
Руководитель «Измени жизнь» Мария Абушкина с горечью соглашается: самое трудное, что предстоит родственникам человека, добровольно ушедшего из жизни, — научиться жить без вины. «Но у нас в стране практически не существует кого-то, кто мог бы в этом помочь. У нас и суицидентам-то помогают не слишком активно. А о родственниках не думают», — говорит она.
По оценке профессора Любова, любое самоубийство так или иначе затрагивает не менее десяти человек — но никаких специальных служб реабилитации для них в стране не существует.
«Знаете, что меня вытащило? — пишет в своем письме Галина. — Я прочитала статью, в которой говорилось, что горе — это процесс. Его надо запустить и завершить. <…> Ты говоришь себе: «Сегодня очень больно, невозможно просто, но надо дожить до «не больно». <…> Надо просто нажить новых воспоминаний. В них уже не будет того человека, будут какие-то другие люди. И однажды я как-то дожила до одного дня, в течение которого ни разу не вспомнила о случившемся. Таких дней, впрочем, до сих пор со мной случалось немного».
Горизонтальная модель
Портреты мужа у Эммы — на торпедо автомобиля, на письменном столе, в шкафу перед книгами и еще в десятке разных мест дома и на работе: Георг улыбается, держит на руках сына, занимается спортом, делает доклад. «Я не могу просто вычеркнуть этот кусок жизни, — говорит косметолог из Арканзаса. — Я принимаю его таким, каким он был». Восемь лет назад муж Эммы Георг застрелился в собственном гараже.
42-летняя Эмма уехала из России школьницей в начале 90-х — вышла замуж и родила ребенка уже в Америке. Сейчас она дважды в неделю посещает сеансы групповой терапии. На них с десяток таких же, как она, родственников самоубийц рассказывают друг другу о том, какой была их жизнь до случившегося и какой стала потом.
«Я часто думаю, могла ли я что-то сделать, чтобы Георг не покончил с собой, чтобы продолжал быть прекрасным мужем и достойным отцом, каким он и был. И понимаю, что могла, — говорит Эмма. — Но того, что было, уже не вернешь. Это уже случилось. И случившегося не поправишь. Значит, надо сохранить себя, сохранить свое психическое здоровье и постараться защитить сына».
Группа, в которой состоит Эмма, организована школой диалектической поведенческой терапии (от английского dialectical behavior therapy — DBT). Ее основательница Марша Линехан — один из самых уважаемых специалистов по суицидологии в США. До недавнего времени мало кто из ее почитателей и коллег знал о том, что всякий раз, говоря о непреодолимом отчаянии, которое испытывает суицидент, доктор говорила не только о других. В 2011-м, выступая перед врачами и бывшими пациентами, Линехан впервые публично призналась в том, что около 40 лет назад сама пыталась свести счеты с жизнью.
Марша Линехан, основательница школы диалектической поведенческой терапии, у себя дома в Сиэтле, июнь 2011 года
«Вообще, такой поворот мог бы поставить крест на ее карьере в каких-то профессиональных сообществах, — рассуждает психолог Ольга Калашникова. — Но в случае Марши, которая к тому времени успешно работала уже несколько десятилетий, такое признание только придало веса тому, что она говорит».
«Да, это все, конечно, очень американский подход, — рассуждает Эмма. — Здесь люди легче идут на контакт, здесь принято открыто, не стесняясь говорить о своих проблемах. Во многом нас с сыном это спасло. В школе, где он учится, все в курсе того, что произошло. Но не было случая, чтобы его по этому поводу травили». По словам Эммы, учителя ее сына обладают навыками оценки «угроз суицидального риска» и имеют четкий алгоритм действий на случай, если эти угрозы реальны. В телефоне у сына Эммы забиты номера трех бесплатных психологических служб доверия: для родственников самоубийц, подростковых проблем, кризисных ситуаций.
«Иногда мне даже кажется, что способов вычислить, что человеку нужна помощь, здесь даже больше, чем людей, которым такая помощь нужна», — смеется Эмма. Впрочем, сама она пользуется кризисными линиями часто: «Есть вещи, о которых не поговоришь с подругой. А группы у нас только дважды в неделю». Чувство вины за способ, который муж выбрал, чтобы уйти из жизни, сейчас сменилось чувством смирения: «В конце концов, это его жизнь, и он имел право распорядиться ею по своему усмотрению».
По мнению психолога Алексеевой, «горизонтальная» американская модель, когда непрофильные специалисты (учителя, воспитатели) знают системы распознавания рисков, а одновременно с этим действует большое количество бесплатных служб помощи, организованных общественными организациями, могла бы подойти России с ее огромными территориями и вызывающим тревогу уровнем информированности (точнее, отсутствия информированности) граждан о способах помощи людям с психическими и психиатрическими проблемами.
С Алексеевой согласен и глава отдела суицидологии НИИ психиатрии Евгений Любов. «Эффективная региональная программа может снизить риск суицидов на 20%, что гуманно и экономически выгодно, — говорит он. — Если избрать это направление, то суицидологические службы нам предстоит развивать вне рамок психиатрической системы, но сделать их более привлекательными, эффективными и не пугающими людей. Пока же мы имеем дело с тем, что до 90% совершивших суицид в России страдали депрессией, но никогда не лечились, а до 80% близких самоубийц ничего не подозревали о готовящейся трагедии».
«Я и правда никогда не верила в депрессию, тем более в затяжную, — говорит Ольга Р., прошедшая через кризисное отделение 20-й больницы. — А когда поняла, что у меня именно она, не верила, что кто-то или что-то поможет мне с нею справиться». Выйдя из больницы после попытки самоубийства, Ольга на целых полтора года вернулась в обычную жизнь. «Но мы были на связи с доктором из отделения. Разговаривали то по телефону, то на приеме, — вспоминает она. — И в какой-то момент пришло понимание, что мне надо снова лечь в больницу. Меня никто не заставлял. Я это решение приняла сама».
Ольга — москвичка. Ее госпитализация бесплатна. Сейчас девушка лежит в пятиместной палате со свободным посещением. Из отделения она написала корреспонденту «Медузы» записку.
«Разговариваем с лечащим доктором часа по два каждый день. Иногда я плачу во время этих разговоров — непонятно почему. Просто текут по лицу слезы ручьем. Да, я, судя по всему, все еще имею проблемы с восприятием себя: ну не нахожу я себе места в этом мире, как ни крути! Но уже отношусь к этому с юмором. Общаюсь с местным народом: люди разные, „наших“ (переживших попытку суицида — прим. Ред.) — много. Обсуждаем что-то, о чем-то все молчат. Я много читаю. Один человек дал мне с собой в отделение ноутбук, смотрю фильмы в интернете. Сочетание *** и *** (упоминает медицинские препараты — прим. Ред.) не дает сонливости, но „держит в норме“ настроение. В общем, буду считать это санаторием или необходимым мне время от времени техосмотром. Масло поменяем, колодки проверим — и вперед! Жить свою жизнь дальше».
Источник