Редакция отправила меня на траурный митинг по случаю годовщины «Норд-Оста». Я понял: в школе нам не рассказывали главного…
Когда случился «Норд-Ост», мне было четыре года, и я почти ничего не запомнил.
Весь ужас тех лет для меня, как и для многих ребят моего возраста, слился в одно смутное воспоминание. 11 сентября, «Норд-Ост», теракты на Ставрополье — все это шло сплошным потоком на экране китайского телевизора, и этого было так много, что новостные сюжеты о взрывах бомб и захвате заложников стали восприниматься как бесконечный фильм про смерть людей. Чужих людей. Мама смотрела все это, и иногда внезапно уходила надолго на кухню нашей малометражки, а я обнимал плюшевую собаку Чапу и спокойно засыпал под звук телевизора.
Эта кинолента сопровождает меня с рождения, поэтому мне сейчас не страшно, поэтому я не плакал после Волгограда и Питера, поэтому
Траурная акция у входа в здание театрального центра на Дубровке
В школе нам рассказывали про «Норд-Ост» — один раз, в контексте Чечни. Было сказано, что боевики, взявшие в плен 912 человек, были чеченскими сепаратистами.
26 октября 2018 года я иду к театральному центру на Дубровке — в редакции я узнал, что вот уже 16 лет каждый год перед центром проходит Памятная церемония. Я иду туда, чтобы поговорить с жертвами теракта 16-летней давности, потому что хочу понять, что там случилось, и как жить после такого.
Я прохожу через рамку металлодетектора, мимо улыбчивого полицейского на высоких шпильках и с ярко-красными губами. Слева от меня остаются три бронзовых журавля, взмывающих в серое октябрьское небо — памятник жертвам терроризма, справа — новый белоснежный храм Мефодия и Кирилла.
С серой стены театра на меня смотрят глаза погибших. Кто-то из них серьезен, кто-то заливается смехом, а большинство — просто мило улыбается. Баннеру с портретами погибших 10 лет. Они совсем не похожи друг на друга, но в то же время напоминают мне несколько поколений одной семьи.
К баннеру почти сразу подходят все прибывающие к театру люди: сначала они недолго стоят у трех рядов зажженых свечей в блестящих икеевских фонарях. Фонари расставлены прямо на ступенях театра, по числу погибших во время штурма. Я замечаю пожилую женщину, которая аккуратно достает из пластикового пакета портрет молодой девушки и скромно ставит его между фонарями. Когда мероприятие заканчивается, она протирает портрет рукой и убирает его обратно в пакет.
Я составляю в голове по обрывкам рассказов все приходящих людей историю трагедии.
Вот родственники Якубенко Елены Александровны. Ее сестра-двойняшка, ее сын, дочь (на груди у нее потертый значок «Террору нет») и внук, которого она так и не увидела. Сейчас у Елены Александровны, чья фотография напечатана в правой части баннера, шестеро внуков и внучек, и никого из них она не видела, хоть и сильно мечтала стать бабушкой.
19 октября 2002 года Елене Александровне исполнилось 46 лет, и ей подарили билет на мюзикл.
— Она звонила оттуда. Она звонила ребятам и сказала: «Берегите детей, они на этом не остановятся». Сказала: «Они еще по школам и садам пойдут». И потом случился Беслан, — сбивчиво рассказывает мне сестра погибшей.
Дети Елены Александровны дежурили у театра с первых минут захвата. Трое суток они ходили с плакатами: «Прекратите войну в Чечне!» — Елена Александровна по телефону попросила написать такие плакаты, думала, что поможет. Потом еще трое суток сидели в соседнем ПТУ, где власти организовали пункт для родственников заложников. Подписывали бумажки, о признании их потерпевшими, безуспешно искали маму по больницам. Пожилой отец Елены Александровны скончался от инсульта.
Получается, «Норд-Ост» унес жизни не 130 человек.
Среди людей, собравшихся на Памятное мероприятие, я замечаю щуплого мужчину в очках. Он ходит между людьми, разбившимися на небольшие группы, и негромко общается с некоторыми из пришедших. Лицо у него дергается, глаза у него пепельные.
Его зовут Будницкий Сергей Иванович, он был заложником «Норд-Оста» — сидел с двумя племянницами в первом ряду. Все они выжили.
Когда я говорю, что я от «Новой», мужчина с огорчением вспоминает, как однажды случайно «нос к носу» столкнулся с Анной Политковской в Потаповском переулке, и от удивления не сказал ей спасибо за то, что пыталась их спасти.
Потом Сергей Иванович рассказывает, как убеждал террориста Бараева отпустить его племянниц:
— Я вообще-то в армии служил в полку Джохара Дудаева, в Тарту. Я, естественно, знал их психологию, знал фамилии многих ребят, которых и они знали. И я пытался с Мовсаром поговорить — сделать акцент на том, что я служил в полку Дудаева, чтобы он отпустил моих девчонок.
Сергей Будницкий
Из колонок на бетонной площадке перед театром доносятся песни на псевдо-латыни. К микрофону у последней ступеньки перед входом в центр выходит ведущий мероприятия. Мужская теплая кепка, джинсы, кожанка, усы и тоже пепельные глаза. Первым делом он просит журналистов о человечности — сегодня их тут едва ли не больше, чем людей, пришедших почтить память погибших.
Из колонки раздаются имена и возраст жертв теракта. Я слышу фамилии десяти детей. Во время минуты молчания становится страшно. В то время, когда в небо запускают сто тридцать белых шаров, я смотрю в землю.
Ведущего мероприятия зовут Миловидов Дмитрий Эдуардович, он член координационного совета Общественной организации «Норд-Ост». Во время штурма у него погибла 14-летняя дочь — Миловидова Нина.
Я спрашиваю его после панихиды у мемориальной доски с именами погибших о том, почему так немного людей приходит на Памятную церемонию — сегодня их около 150.
— Люди уходят. В лучший мир. Матери со своими детьми. Отцы со своими детьми. А то, что не приходят чиновники — не к нам вопрос. Как говорил Макаревич: «Вы журналисты, вы и спрашивайте». У них спрашивайте: почему они пытаются забыть этот теракт, и кому это выгодно. Нас мало осталось, но мы все равно будем каждый год приходить на это место и напоминать властям, что мы готовы добиваться правды. Точка.
Я замечаю женщину на вид лет 45, в серой куртке и широком шарфе. Подхожу к ней.
— «Новая»? Для «Новой» расскажу. Дочь. Тринадцать лет. Фролова Даша. А я — Татьяна Фролова. Когда я знакомилась с уголовным делом, у моей дочери на руке было написано «Мы не умрем, но не надо больше войны». Я это не для пафоса говорю. Моя дочь была со школой, она единственная погибла из класса. Ни фига их не спасали. Да, они отрапортовали потом, что была успешно проведена операция. Они вышли из здания и сказали: «Ребята, все хорошо, штурм проведен. Вы едете в тринадцатую больницу». Мы поехали. Еще полутора суток я искала свою дочь. Нашла ее… Плохо я отношусь к ним ко всем. Единственно, парень, помню, санитар в морге, на вид лет 19… Меня привели к дочери, а я смотрю на него и спрашиваю: «Что с ней?». А у него слеза течет, и он мне отвечает: «Вы меня простите, пожалуйста, я не знаю». Вот этот эпизод я хорошо помню. А все остальное — сплошная чернота. Наверное, слишком сумбурно рассказываю. Меня всегда колбасит 26 числа.
Многие говорили мне, что теракт еще не закончен. Потому что пока люди, надышавшиеся в 2002 году «неизвестным газом», умирают от последствий отравления, теракт нельзя считать оконченным. А еще мне сказали, что виновные будут наказаны, потому что «жизнь расставит все по своим местам». В это верят жертвы трагедии.
Вадим Михайлов, руководитель группы «Диггер-спас»