ОТ РЕДАКЦИИ Перед вами эссе писательницы Елены Чижовой, написанное для швейцарской Neue Zurcher Zeitung. И текст острый, и тема острая: роль Сталина в трагедии блокадного Ленинграда. В Госдуме текст Чижовой назвали фальсификацией истории, «омерзительной провокацией и кощунством». Политолог Наталия Елисеева направила заявление в Следственный комитет с требованием возбудить дело против Чижовой. По статье «Реабилитация нацизма» — а это, между прочим, срок до пяти лет. Считаем, что темы блокады, войны, культа личности, даже самые спорные и неудобные, должны не замалчиваться, а стать предметом широкой общественной дискуссии. И уж точно это не повод жаловаться в органы. Хотите спорить — спорьте, текст перед вами. Отдел культуры |
ОТ АВТОРА Елена Чижова — «Новой газете» — Честно говоря, у меня нет желания давать по этому поводу подробный комментарий. Единственное, о чем я вынуждена напомнить: это не диссертация, не научная статья, а эссе, в котором я пишу о своей блокадной памяти. Мои представления о том, как Сталин относился к Ленинграду и ленинградцам, сложились, когда я читала воспоминания Л. К. Чуковской и Н. Я. Мандельштам; дневники О. Ф. Берггольц; книги А. И. Солженицына и Д. А. Гранина, С. В. Ярова и Н. А. Ломагина. Слушала ленинградцев, переживших блокаду. Их свидетельства, свидетельства людей, знавших то время не понаслышке, стали моей памятью.
Полагаю, это и есть «механизм» памяти. Если угодно, «механизм» культуры. Человеческая память пристрастна. Быть может, поэтому в качестве одного из эпиграфов к моему роману «Город, написанный по памяти» я взяла слова: «С истиной спорить можно. С памятью — нет». |
Моя блокадная память
Одна из самых невыносимых сцен мирового кинематографа: «Выбор Софи», те несколько секунд, когда героиня сама выбирает, кого — сына или дочь — отправить на смерть. Эту сцену я смогла пережить только один раз. Потом, пересматривая фильм, отключала изображение и звук. Тому, кто хочет представить себе, что такое ленинградская блокада, надо понять: зимой 1941–1942 годов многим ленинградским матерям приходилось делать выбор: кого из детей кормить?
В наших семьях память о блокаде передается из поколения в поколение. Эта память — неутолимая боль и общая травма ленинградского сознания: в каждой семье есть свой мартиролог: список тех, кто умер или погиб.
3 июля 1941-го моей маме исполнилось 10 лет. Ее мать работала на обувной фабрике. Бабушка — в приемном покое больницы Коняшина. На Урал в эвакуацию они уехали в августе 1942-го, пережив то, что ленинградцы до сих пор называют «смертным временем». В живых они остались по одной единственной причине: уходя на фронт, мамин отец купил машину дров и забил окна в комнате фанерой. А еще раньше, в мае, он разобрал большую печку и сложил новую, маленькую: чтобы ее протопить, хватало 2–3 поленьев. Той зимой они страдали только от голода. Ленинградцы знают: голод и холод вместе — гарантированная смерть. Но для меня, родившейся после войны, это означает, что мамин отец и мой дед, погибший под Ленинградом 27 января 1944 года (эта дата — День полного снятия блокады), не верил официальной пропаганде, твердившей, что война долго не продлится, крайний срок до осени, когда фашистские войска будут отброшены.
Мое детство прошло под знаком молчания.
Изнутри, потому что блокада — боль, о которой тяжело и страшно рассказывать; снаружи, потому что их мучил страх сказать «что-нибудь лишнее»: еще во время войны тема блокады стала подцензурной — советское государство делало все, чтобы скрыть правду. Именно с этой целью в 1946 году власти разорили народный музей, куда ленинградцы передавали свои блокадные дневники и личные вещи, в надежде, что память об их страданиях не исчезнет. Люди старшего поколения помнят костер во дворе разоренного музея, в котором эти дневники и вещи жгли. Под запретом оставалось и подлинное число жертв среди мирного населения. Лишь после перестройки об этом было сказано открыто: от 1 000 000 до 1 200 000.
Как все большие цифры — эту цифру невозможно себе представить. Но можно посмотреть на лица. В нашем семейном архиве сохранилась довоенная фотография: десятилетняя мама и ее подружки, с которыми она играла во дворе. На фотографии девять девочек. В блокаду умерло шестеро. Осталось трое. (Из мальчиков, живших в их дворе, — на фронт призывали постепенно, год за годом, — назад не вернулся ни один).
Молчание мамы и бабушки не означает, что в детстве я ничего не знала про блокаду. От своей памяти им было не скрыться. Я помню: когда они вспоминали, у них менялись голоса. Становились беззащитными, словно они стеснялись своих страданий. Разговаривали они потихонечку, между собой. И порой проговаривались.
То бабушка упомянет про какие-то «мягкие части». Скажет: «Утром подходишь к больнице, они лежат целые; вечером идешь — все мягкие части вырезаны». (Что такое блокадный каннибализм, я догадалась прежде, чем бабушка мне об этом рассказала.)
Так и получилось, что все главное, что знаю о блокаде, я подслушала. Я имею в виду, не сведения, которые можно почерпнуть из книг или из дневников. Их я тоже прочла немало. Но что такое ленинградская блокада, я поняла, кажется, лет в пять. С этих пор никакие официальные мифы на меня не действовали — я до сих пор уверена: это они, мои мама и бабушка (своими тихими разговорами) вложили в меня особый блокадный камертон, позволявший легко отличать правду от лжи.
Блокадная память моего поколения — медленный, долгий процесс переосмысления, когда постепенно приходишь к выводу, что в трагедии ленинградской блокады виноваты Гитлер и Сталин: эту трагическую фугу, они, два самых страшных диктатора XX века, сыграли в четыре руки. Партия Гитлера очевидна: во избежание собственных потерь в живой силе и технике, неизбежных при боях в крупном городе, он принял «научно обоснованное» решение: уморить ленинградцев голодом и холодом — всех, включая стариков и детей.
Думаю, что ее причина — чувство собственного достоинства ленинградцев, способность к самостоятельному мышлению, которые для укрепления своей богоподобной власти следует вырвать с корнем. Уничтожить раз и навсегда. Ничем иным невозможно объяснить, почему в условиях, когда в блокадное время на Большую землю шли составы с военной техникой, которую выпускали ленинградские заводы, Сталин и его приспешники не организовали регулярное снабжение города продуктами питания. Хотя бы в количествах, совместимых с жизнью. Но обратно с Большой земли эти железнодорожные составы шли груженые сырьем (тысячи тонн металла нужных марок), комплектующими и инструментами. По подсчетам историков было задействовано не менее 100 эшелонов. Я — не историк, но думаю, что даже небольшая часть этих эшелонов могла спасти десятки, если не сотни тысяч человеческих жизней.
Сейчас, по прошествии 75 лет, когда открыты архивы (далеко не все!), вопросов, связанных с блокадой, больше, чем ответов. Но я уверена — рано или поздно правда найдет себе дорогу. И общая, и личная, которая хранится в каждой ленинградской семье.
Мой скромный вклад в общую блокадную память — роман «Город, написанный по памяти». В его основу легли мамины рассказы (года два назад, понимая, что потом может быть поздно, я записала их на пленку), семейные фотографии, рассказы бабушки и мучительные истории, которые я пережила сама.
Представьте. Звонок в дверь. Ты открываешь и видишь старика. Рядом с ним женщина — твоих, средних, лет. Старик стоит молча, опираясь о ее руку. Говорит она: «Вы уж простите, мы приехали издалека, отец еще мальчиком жил здесь в блокаду, в 44-м они уехали, но так и не вернулись, он просил давно, но все как-то не получалось, знаете, как бывает: то денег нет, то времени…» Она замолкает, чтобы дать тебе время — понять и растерянно отступить в сторону, старясь сдержать слезы, радуясь, что тебе ничего не стоит сделать по его слову, воплотить то, о чем он всю свою жизнь мечтал. Он идет, больше не опираясь, из комнаты в комнату. Ты — следом, бормоча: простите, тут все по-другому, ремонт, двери, окна… «Нет, — его пальцы дрожат, когда он кладет руку на стену. — Все осталось, как было. Теперь можно умирать».
Моя блокадная память — это когда читаешь эссе Винфрида Зебальда о ковровых бомбардировках Кельна, и в твоей голове вертится неотступная мысль: «Там, у них, тоже был ад».
С одной стороны, военный парад на Дворцовой площади в День снятия блокады. А с другой, «Блокадное общество» (официальная организация, финансируемая городскими властями) в качестве поздравления с Новым годом подарило моей маме три пачки крекеров, сухого печенья; мало того — просроченных. О том, что в этот момент почувствовала мама, я, щадя ее, не спрашивала. Просто выбросила подарок в помойку.
Тема блокады до сих пор раскалывает российское общество. Даже теперь, по прошествии десятилетий, вокруг «блокадной правды» идут бои. За вопрос: «Не разумнее ли было сдать Ленинград, чтобы избежать ужасов блокады?» — телеканал «Дождь» оказался на грани закрытия. За такой вопрос, заданный публично, можно получить обвинение в «фальсификации истории» или в «экстремизме». В то же время при случае официальные власти пользуются этим вопросом для дискредитации своих политических оппонентов. Так, временный (до осенних выборов) губернатор Петербурга обвинил оппозиционного депутата: якобы тот заявил, что город следовало сдать. Когда оскорбленный депутат, защищая честь и достоинство, попытался подать в суд, его иск не был принят к рассмотрению.
Не надо быть особенно прозорливым, чтобы увидеть: дело не в самом вопросе, а в том, что у нынешних властей, наследников советской идеологии, любые размышления о блокаде, выходящие за рамки официального дискурса (включая подлинную роль Сталина), вызывают слепую ярость. Их «память» — не страдания умиравших в голодных муках ленинградских детей, а величественные монументы и торжественные мероприятия, во время которых на все лады воспевается подвиг ленинградцев, защитивших город от нацистских полчищ. На фоне нынешней милитаристской риторики о муках и страданиях принято упоминать вскользь.
Мне жаль, что в европейском сознании тема блокады — в отличие от Холокоста и сталинского ГУЛАГа — остается маргинальной. Между тем блокада — зеркало, в которое смотрится сегодняшняя Россия. Если всмотреться в это зеркало, можно многое понять.
Источник