Дмитрий Пашинский поговорил с тремя молодыми людьми, которые выросли в семьях геев и лесбиянок.
Антон
Антон родился на Северном Урале, в промышленном центре, зажатом в кольце гигантских заводов. Он сам называет свою родину «городом без души». Из достопримечательностей — танковый музей и храм, когда-то построенный на деньги местных криминальных авторитетов, ныне обитателей городского кладбища. C юности Антон стремился поскорее вырваться оттуда, поскорее избавиться от выбора «между станком и стаканом». Одним из способов вырваться стал спорт. С хоккеем были связаны все мечты и надежды Антона. Но некоторое время назад ему пришлось уйти из команды. По одной-единственной причине: отец Антона — гей.
— Ты долго скрывал ото всех, что у тебя двое пап?
— У меня никогда не было «двоих пап». Вадим — просто чувак, с которым мы рубимся в «ФИФУ». Он спит с моим отцом.
— А сколько чуваку лет?
— Сорок вроде. Как и отцу.
— Ты живешь с ними?
— Раньше жил. Сейчас с девушкой снимаем.
— Она в курсе, что ты из гей-семьи?
Вопроса Антон не слышит, он засмотрелся на плазму за моей спиной. Мы сидим в баре, ничем не примечательном.
— Чего? Да…
— Кто играет?
— «Трактор» — «Ак Барс». Повтор.
— А как в команде обо всем узнали?
— Сам проболтался. Мы смотрели на сборах какой-то фильм. Там два мужика целуются. И кто-то из парней сказал типа «педерасты — нелюди, их надо убивать».
— А ты?
— За что, говорю, убивать? Тебя волнует, кто чем в спальне занят? Слово за слово — в замес. Потом одного от крови мыть пошли, меня спрашивают: чего п∗доров защищаешь? А у меня батя — п∗дор. А я ж не знал, что сам подставлюсь. Вон у Свята батя в 90-е героином барыжил, и весь город об этом знает. Его ж никто барыгой не считает, нет.
— И где теперь его батя? Сидит?
— В монастырь ушел тем летом. Есть у нас такой для неизлечимых. Он иконы пишет. Хорошо, говорят. Я даже знакомую просил на игры и тренировки приходить как моя девушка.
— Зачем?
— Чтоб педерастом в глазах остальных не выглядеть, носителем СПИДа и всякой дряни. Ни драки, ни разговоры не помогали.
— Долго шла травля?
— Полгода где-то. Не то чтобы травля… Я был просто…
— Изгоем?
— Типа того. Прокаженным. На тренировки стал раньше приходить, уезжать позже, лишь бы с командой не пересекаться. Не слышать в душевой этих дурацких шуток про «уронил мыло». Они возникали постоянно. Особенно перед матчами. Сидим в раздевалке. Полчаса до игры: «Твои-то петухи пришли за тебя болеть? А, Тох?!». Ну, я его клюшкой ударил прямо по роже. И если бы меня не оттащили, не знаю, убил бы. Стремно промолчать было, знаешь.
— Тебя не выгнали после этого?
— Нет, перевели в резерв, банку на скамейке греть. А затем я «покуривать начал». Так у нас говорят, когда теряешь форму — мешок на льду.
— Разве тренер не мог вмешаться? Помочь тебе?
— А ему-то что? У него на все одна отговорка — «умей ставить себя в коллективе». Ты еще спроси, почему я родителям не пожаловался. Хотя отец рвался поговорить с ними. Смешно бы вышло.
— Почему?
— Да его бы на х∗й послали, и все! Ты наших парней не видел. Что бы он им сказал?! Так вот, вскоре после этого случая нас ждал выездной турнир. На нем мне бы по-любому отомстили.
— Избили бы?
— Ну не в открытую, конечно. У нас наказывают так: прижимают на скорости к бортику или клюшкой наотмашь по ногам. Главное, момент игровой поймать. В общем, ехать мне было нельзя. Вынесли бы. И я решил больным прикинуться. Пришел к врачу: «Пал Иваныч, колени ноют, дай отгул». Он меня осмотрел: «Полностью здоров, сачок. Собирай сумку!». Тогда я решил по правде травмировать себя, но влегкую. Коньки расшнуровал и давай кругами ездить, пока ступню не подвернул.
— Больно по ощущениям?
— Да обычный вывих. Такие с каждой игры уносишь и даже внимания не обращаешь. Короче, это называется перелом предплюсневой кости. На восстановление ушли бы годы, а возраст у меня был уже ветеранским: фактически — 22, по документам — 20. Нам часто рисуют дату рождения, чтоб играли дольше. Не только нам. Это вообще в порядке вещей в профессиональном спорте.
— Неужели другого выхода не было?
— Согласен, нелепо вышло. А знаешь, я даже рад. Не факт, что меня подписали бы еще на год. А так вроде ушел не по трусости, а по травме.
— И чем ты теперь занимаешься?
— Тренером работаю, детским. В другой город переехал.
— В Москву?
— Нет, здесь я проездом. В Екатеринбург.
— На отца зла не держишь?
— Давно уж смирился. Вот раньше я был как большинство.
— Сколько тебе было, когда родители развелись?
— 14.
— Мама тяжело переживала развод?
— Очень. Даже не сам развод, а измену. Город у нас маленький, и от знакомых ничего не скрыть. Говорили, что это за баба такая, от которой мужик к мужику сбежал. Так-то батя всегда геем был. Скрывал просто. А с ней ради ребенка сошелся, сына хотел. Все это у матери в алкоголизм выплеснулось. Несколько раз ее клали в клинику, но бесполезно. И отец забрал меня к себе. Уже несколько лет он жил с Вадимом. Они в интернете познакомились.
— У Вадима есть дети?
— Да, дочка.
— Общаетесь с ней?
— Не, она припиз∗нутая какая-то. На таблетках торчит. Я ее пару раз в жизни видел.
— А что ты почувствовал, узнав о гомосексуальности отца?
— Поначалу стыд, отвращение. Я даже думать об этом боялся. А уж рассказать кому… Во дворе врал: мол батя с братом живет. В школе — молчал. Ругались мы часто. Я вообще считал это болезнью какой-то.
— Вы говорили с ним на эту тему?
— Не, жили и жили. Думаю, с возрастом я поменял свое отношение. Батя — человек очень закрытый. Оно и понятно. Сам долгое время презирал себя. С Вадимом они не раз расходились.
— Из-за тебя?
— Наверное. Но Вадим уедет — и не меняется ничего, только батя грустный ходит. А я его всегда любил. Вот и принял таким, какой он есть. Так-то тут уж ничего не поделаешь.
Данила
Данила ждет меня на Гоголевском бульваре возле памятника писателю. Однажды его школьной учительнице по литературе попалась в руки книжка «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя», в которой автор настаивает на гомосексуальности писателя, ссылаясь на двусмысленные отношения между персонажами-мужчинами. Читать классика своим ученикам она запретила.
Даниле 24 года. Он вырос в семье типичных представителей московского среднего класса с планами на лето и долгами за ипотеку. Его отец — предприниматель, мама — рекламщик, он сам, как и его младшая сестра Кристина, учится в аспирантуре на экономиста.
Большую часть жизни Данила провел с книгами. Пока все его сверстники играли во дворе в футбол, он запоем читал научную фантастику. Бывало так, что родители начинали обзванивать учителей и одноклассников, потому что сын до сих пор не вернулся из школы, а он уже третий час сидел у себя в комнате и форсировал марсианские реки или захватывал в составе звездного десанта очередную галактику.
— В каком возрасте ты узнал об ориентации мамы?
— В 12 лет.
— Как это произошло?
— Было раннее утро. Я без стука зашел к ней в спальню и увидел, что она не одна, а с девушкой. Мама начала собираться с мыслями, наверное, хотела совершить передо мной нечто вроде каминг-аута, но я уже все понял. Засмущался и сразу ушел.
— Переживал?
— Да нет. Это же ее выбор. Я давно стал замечать, что у мамы на стороне кто-то есть. Поздние звонки, СМС, уходы по вечерам из дома. А потом выяснилось, что не все ее подруги — просто подруги
— А с отцом вы говорили об этом?
— Нет, никогда. Хотя, думаю, он обо всем догадывался.
— Тебе точно было 12? Это очень взрослая логика.
— Да точно. Просто родители уже находились на грани развода. Они ложились спать в разные комнаты, а перед нами изображали крепкую семью.
— Когда они развелись?
— Где-то спустя год. Мы стали жить по американской системе: в какие-то дни с мамой, в какие-то с папой. Воскресенье старались проводить вместе. А потом мы с Кристиной выросли, появились свои планы, и традиция сама собой отпала. В моей жизни ничего не изменилось от того, что мама сошлась с женщиной — с Мариной.
— А в жизни отца?
— Отец тяжело переживал развод, очень тяжело. Он до сих пор одинок.
— Друзья знают о твоих семейных обстоятельствах?
— Близкие — да.
— Проблем из-за этого не возникало?
— Каких-то серьезных — нет. В конце концов, не я гей, а моя мама лесбиянка. С гомофобией я вообще сталкиваюсь лишь в инете. Но и там редко утруждаю себя спорами, особенно когда все аргументы сводятся к «вешать п∗доров на столбах».
— Акции или митинги не посещаешь?
— Нет. За режим офлайн у нас отвечает Кристина. Мама с детства водила ее на всякие акции в защиту прав ЛГБТ. Их неоднократно задерживали и даже били.
— Считаешь правильным, что она брала ее туда?
— А почему нет? Она хотела показать совершенно здорового ребенка при матери-лесбиянке.
— Сколько лет Кристине?
— Сейчас 18. Она моя сводная сестра. Родители взяли ее из детдома, когда та была еще младенцем. Я узнал об этом совсем недавно. Случайно услышал телефонный разговор.
— Твоя мама не планирует уезжать из страны?
— Это один из вариантов, да. Здесь она не может быть собой, молчать и прятаться — тоже. Это очень плохо, ведь тогда мы станем видеться редко. Зато я буду знать, что она в безопасности и никто нам ее не запретит.
Даня
Ирина и Ольга были влюблены друг в друга с 18. Теперь обеим за 40. Когда-то они были вместе, но вскоре расстались. Хотели попробовать «жить как все» — с мужчинами, но из этого ничего не вышло. Теперь они снова вместе, живут в Питере и, как большинство гей-семей, не исключают скорейшей эмиграции. За те десять лет, пока они не встречались, у Ольги родилась дочь Тина, у Ирины — сын Даня. Отец ушел еще до его рождения, поэтому Даня никогда его не видел.
— Даже на фотографиях?
— Да.
Мне отвечает длинноволосый молодой парень двадцати лет по ту сторону экрана в скайпе. За ним стена, увешанная картинами его матери-художницы. На одной из них античные сюжеты, но мне трудно разглядеть их детально через рябь на экране.
— Ты никогда не пытался найти отца?
— Как-то набрал его имя в Гугле, когда он занял какую-то высокую должность в таможенных органах. Просто так, из любопытства.
— Думаешь, он ушел, потому что твоя мама лесбиянка?
— Не знаю, но он всегда чувствовал, что мама любит не его, а Ольгу. С ним мама знакома с детства. Когда она забеременела, он сказал, что не хочет иметь детей, и пропал.
— Чем ты занимаешься? Тоже художник?
— Нет, учусь на кинооператора. Здесь, в Питере. Хотел поступить во ВГИК, но там нужен блат.
— Уже что-нибудь снимаешь?
— Пока фильмы студенческие и рекламу, а еще подрабатываю театральным осветителем. И мечтаю попасть в большое кино.
— Буду искать твое имя в титрах. А как ты узнал об ориентации мамы?
— Очень просто. Мне было 13 лет. Она подозвала меня и сказала: «Я — лесбиянка», — а я дословно ответил: «Ну и здорово».
— Так просто?
— Ну да. Я давно заметил, что мама не случайно не общается с мужчинами. А тут вдруг все пазлы соединились в общую картину.
Он рисует в воздухе квадрат и добавляет:
— Она уже жила с женщиной, когда я был совсем маленький, я ее почти не помню, но там не все было благополучно, и они расстались.
— И что, ты не переживал оттого, что она не такая, как все?
— Дело в том, что я всегда находился среди людей, занятых искусством. Ходил в школу с уклоном в кинематограф, сейчас учусь на оператора, и, наверное, это меня защищало. Плюс мама проводила со мной столько времени, что я не успевал ощутить свою неполноценность. Иногда в детстве я, конечно, капризничал — «вот, почему у нас нет папы», но не всерьез.
— Как прошло детство твоей мамы? В каком возрасте она осознала себя?
— В четыре года.
— В четыре?! Разве такое может быть?
— Говорит, что может. Она выросла в очень трудных условиях, совсем не радужных. Тогда в Союзе за это полагался срок. Самым близким для нее человеком оказалась учительница. А вот родители мамы — страшные гомофобы. Для них дочь — художница и лесбиянка — трагедия. Они считают, что нужно зарабатывать деньги и иметь богатого мужика. У мамы есть старшая сестра. Она часто меняет мужчин и мужей, но даже это лучше для бабушки и деда, чем счастливый, пусть и однополый, брак их младшей дочери.
— По-твоему, Питер сильно изменился с принятием антигейских законов?
— Да, очень! Эту тему обсуждают на каждом шагу. Не раз удивлялся, сколько у людей негатива. У меня есть знакомый-гей. Парень примерно моего возраста. У него много ненависти к самому себе, поэтому он все время занят попытками найти девушку.
— Удается?
— Пока не особо.
— Ты сам чувствуешь какую-то свою особую роль в связи со всем этим?
— Ну не то чтобы… Хотя при встрече с гомофобом я говорю ему: «Здравствуйте, вот я — сын лесбиянки». Я — пример абсолютно нормального ребенка из однополой семьи. Даже думал написать об этом Милонову или Мизулиной.
— А твоя семья как-то участвует в борьбе за права ЛГБТ?
— Несколько раз нас приглашали на открытые собрания известной в городе ЛГБТ-организации «Выход», слышал про такую? Собравшиеся хотели развеять некоторые сомнения о детях гомосексуальных родителей.
— И что обычно спрашивают?
— Самый популярный вопрос: геи ли вы?
— Геи ли вы?
— Ни в себе, ни в Тине я таких наклонностей не замечал.
— Кстати, а ты крещеный?
— Да.
— Раз ты крещеный, значит, веришь в бога?
— Да, верю.
— А как насчет того, что многие религии осуждают твою маму?
— Это религии, а это Бог.
— По-твоему, бог — не гомофоб?
— Нет, мой Бог — не гомофоб.