Проект «освобождения» Стамбула/Проливов возник в конце XVIII века как романтический проект Екатерины II. Постепенно он обрастал «идеологией» и религиозными наслоениями, и уже через сто лет почти всем в России казалось, что Константинополь «по праву» должен быть нашим.
Историк Камиль Галеев показывает, как наваждение с «Проливами» десятилетие за десятилетием тащило Россию на дно.
Рождение «Греческого проекта»
Маркс как-то заметил, что идеология отличается от остальных товаров тем, что её производитель является, по необходимости, и её первым потребителем. Возьмем на себя смелость скорректировать это утверждение: сплошь и рядом последними потребителями идеологического продукта, предназначенного для внешнего потребления, оказываются его авторы. В этом смысле, идеологическое оружие является одним из самых опасных: создатели рискуют сами оказаться его заложниками.
Войны России с Турцией во второй половине XVIII века оказались неожиданно успешными, и у России появились хорошие шансы завладеть Стамбулом, получив, таким образом, прямой доступ к Средиземному морю и положение гегемона на Балканах. На тот момент Россия хотела и имела возможность сделать это, и для легитимации готового экспансионистского плана понадобилось обоснование. Так что теория восстановления православной монархии на Босфоре, т.н. «Греческий проект», и связанная с ней идеология преемственности русской культуры от византийской, изначально имели чисто инструментальное значение.
После победы в русско-турецкой войне 1768-1774 годов эти планы начинают приобретать реальные очертания. Рождённого в 1779 году внука Екатерины нарекают Константином, окружают его греческими няньками и воспитателями, а князь Потёмкин-Таврический приказывает выбить медаль с его портретом на фоне Босфора и храма Святой Софии. Чуть позже Екатерина пишет пьесу «Начальное управление Олега» со сценой установления его символического господства над Константинополем.
«Греческим проектом» условно называют планы Екатерины, изложенные в письме к римскому императору Иосифу II от 10 сентября 1782 года. Она предлагала восстановить древнегреческую монархию во главе со своим внуком Константином на условиях сохранения полной независимости нового государства от России: Константин должен был отказаться от всех прав на российский престол, а Павел Петрович и Александр – на греческий. Для начала территория греческого государства должна была включать в себя т.н. Дакию (территории Валахии, Молдавии и Бессарабии), а затем – Константинополь, из которого, как предполагалось, турецкое население сбежит само при приближении русской армии.
Европейские интеллектуалы, с которыми Екатерина II состояла в переписке, с огромным почтением относились к классическому, в т.ч. греческому наследию – так что планы восстановления Греции вызвали у них огромный энтузиазм. Вольтер в одном из писем предлагал Екатерине использовать в войне с турками боевые колесницы по образцу героев Троянской войны, а самой императрице – срочно приниматься за изучение древнегреческого. На полях этого письма Екатерина надписала для себя, что предложение кажется ей вполне разумным. Ведь перед посещением Казани она выучила несколько фраз на арабском и на татарском, чтобы доставить удовольствие местным жителям, так что же мешает ей поучить и греческий? Сама императрица, по-видимому, относилась к происходящему с юмором. Идеологическая обёртка была для нее лишь средством легитимации её планов. Однако для её потомков средство превратилось в цель.
Отчасти это может быть связано со сменой эпох: к концу XVIII века время просвещения и рационализма сменилось веком романтизма и подчас воинствующего иррационализма. Основания этому были заложены ещё в конце века Просвещения, когда по всей Европе начинается создание национальных культур, скрепляющих элиту и простонародье. Собирают фольклор, открывают древние эпосы (и в отношении последних прослеживается строгая закономерность – если у народа, которому создание эпоса приписывается, собственное государство в 1750-1800 годы имелось, рукопись признавалась подлинной, как «Слово о полку Игореве» или «Повесть о Нибелунгах», а если государства нет – то поддельной, как «Поэмы Оссиана» или «Краледворские рукописи»). Греческий проект возник в тот момент, когда русский культурный код создавался – неудивительно, что он лёг в его основание.
«Главное — не перессориться»
Мотив возвращения Константинополя оставался одним из главных в русской культуре XIX века. Достаточно вспомнить строки Тютчева 1829 года: «Стамбул исходит, Констанинополь воскресает вновь» или более поздние –от 1850 года: «И своды древние Софии, В возобновленной Византии, Вновь осенят Христов Алтарь. Пади пред ним, о Царь России, – И встань как всеславянский царь».
А это планы Австро-Венгрии по созданию новых государств после победы над Турцией. Салатовым цветом обозначены новые территории Австрии. 1768-1774 годы
Ещё не завладев Константинополем, отечественные мыслители уже принялись его делить, отражая все претензии греков и балканских славян. С точки зрения Николая Данилевского, город должен был перейти России как выморочное имущество.
«Константинополь составляет теперь в тесном юридическом смысле предмет никому не принадлежащий. В более же высоком и историческом смысле он должен принадлежать тому, кто воплощает собой ту идею, осуществлением которой служила некогда Восточно-Римская империя. Как противовес Западу, как зародыш и центр особой культурно-исторической сферы Константинополь должен принадлежать тем, которые призваны продолжать дело Филиппа и Константина, дело, сознательно поднятое на плечи Иоаннами, Петром и Екатериною».
Достоевский был более категоричен – Константинополь должен быть не славянским, а русским, и только русским.
«Федеративное же владение Константинополем разными народцами может даже умертвить Восточный вопрос, разрешения которого, напротив того, настоятельно надо желать, когда придут к тому сроки, так как он тесно связан с судьбою и с назначением самой России и разрешен может быть только ею. Не говорю уже о том, что все эти народцы лишь перессорятся между собою в Константинополе за влияние в нём и за обладание им. Ссорить их будут греки».
Грандиозные планы отечественных литераторов, разумеется, превратились в объект сатиры со стороны их язвительных коллег, например, Жемчужникова, а до этого – Гоголя, назвавшего сыновей Манилова Фемистоклюсом и Алкидом.
Забыли о союзниках и врагах
Однако покорение Босфора превратилось в сверх-цель для российской элиты ровно в тот момент, когда она потеряла всякую возможность этого добиться.
Для любой националистической историографии характерно преувеличение роли собственной страны в коалиционных войнах и преуменьшение, если не игнорирование, вклада своих союзников. В этом отношении характерен пример американской историографии, неимоверно преуменьшающей роль Франции в освобождении Тринадцати колоний от британского господства, и игнорирующей роль Испании и Нидерландов. Русская историография не является исключением из этого правила.
Предыдущие победы России над турками стали возможны благодаря удачной дипломатической ситуации. Достаточно сравнить протяжённость русско-турецкого и турецко-австрийского фронтов во время войны 1787-1791 годов: основную тяжесть войны с османами выносил на себе Иосиф II, а не Екатерина, так что после его смерти и восшествия на престол более миролюбивого Леопольда, отказавшегося от завоеваний старшего брата, Россия вынуждена была заключить мир. Но главной союзницей России была не Австрия, а Британия. Формально не участвуя в конфликте, она оказала России серьёзную помощь в ходе обеих Архипелагских экспедиций.
Во время Первой экспедиции 1769 года французы готовились атаковать русский флот, но не смогли – англичане блокировали их в гаванях. Обе экспедиции были бы невозможны без английских морских офицеров на русской службе, а также – использования русским флотом британских баз в Средиземном море: сначала Гибралтара, а во второй экспедиции – ещё и Мальты. Не говоря уже о том, что укрепления Херсона и Севастополя возводили английские военные инженеры.
Поддержка России Британией в русско-турецких войнах до 1815 года была вызвана, главным образом, англо-французской борьбой: Франция традиционно поддерживала Османскую империю, а её главный соперник, Британия, соответственно, – Россию. В целом, во второй половине XVIII века на море ещё не было одного абсолютного гегемона: Англия значительно превосходила по мощи любую из трех следующих за ней держав – Францию, Испанию или Нидерланды, но уступала им в совокупности. Так что когда все три объединились против неё – в ходе Войны за независимость США, Royal Navy оказался скован по рукам и ногам. У британцев не было возможности вести боевые действия на море и одновременно охранять свои транспортные суда, так что снабжение британской армии в Тринадцати колониях было нарушено, и она вынуждена была капитулировать.
В условиях, когда на море не было абсолютного гегемона, и исход столкновения зависел от того, как сложится коалиция, второстепенные державы имели много возможностей для дипломатического маневра и проведения собственной политики – используя противоречия между лидерами. К 1815 году такой возможности уже не было: флоты Франции, Испании и Нидерландов были уничтожены, а вновь отстроенные – уже не могли сравняться с одним английским.
Владение Проливами, действительно, чрезвычайно выгодное с военно-стратегической точки зрения, теперь оказалось совершенно недостижимо. Продвижение России в этом направлении автоматически приводило к созданию коалиции европейских держав, направленной против неё. Британские интересы не допускали превращения Черного моря во внутреннее море России, а прочие колониальные державы, такие как Франция, вынуждены были поддерживать Британию ради сохранения своих заморских колоний. Вдобавок к этому, подъем славянского национализма, инспирируемого Россией, теперь угрожал его бывшему союзнику – Австрии.
В Крымскую войну против России выступили Британия, Франция и Пьемонт, а Австро-Венгрия и Пруссия заняли позицию враждебного нейтралитета. В 1878 году (о чём часто забывают) России угрожала не только Британия, но и объединённая Германия: Дизраэли блефовал, не обозначая свою позицию, ровно до 6 февраля 1878 года, когда Бисмарк жёстко высказался в Рейхстаге по поводу условий предполагаемого перемирия. Ни одна из крупных европейских держав не позволила бы России доминировать в Константинополе и на Балканах, но по возможности все хотели избежать прямого столкновения. Так что Дизраэли, изображая нерешительность, выжидал, пока Бисмарк не сделает первый шаг.
«Второй Рим» — прародина «Третьего»
Международная обстановка изменилась – и завладение Константинополем теперь стало невозможным. Но однажды запущенная пропагандистская машина легитимации будущих завоеваний уже не могла остановиться.
В России была создана крупнейшая в Европе школа византиистики – в конце XIX века в Европе считалось необходимым уметь читать по-русски, если вы собирались всерьёз заниматься византийской историей. Греческое влияние на русскую культуру и историю неимоверно преувеличивалось – вплоть до прямого подлога. Так, подлинная история русского раскола вызванного, прежде всего, присоединением Левобережной Украины и «исправлением» русского православного обряда, чтобы привести его в соответствие с украинским, была подменена мифом об исправлении в соответствии с греческими образцами.
Теория «Третьего Рима» представляет собой более сложный пример для анализа. Она не была полностью придумана в XIX веке, русские государи и до этого декларировали свою связь с Римом. Но наши историки забывают о том, что то же происходило во всех крупных европейских государствах: Британии и Франции (с легендами об основании этих стран потомками троянцев, от которых, согласно Вергилию, происходили и римляне), Германии, Италии и, кстати говоря, — Турции, правитель которой носил в т.ч. титул «Кайзер-и-рум». Поэтому отсылки к Риму –общее место для любой европейской культуры, российские же историки, откопав декларации подобного рода, относящиеся к XV-XVI векам, неимоверно преувеличили их значение, чтобы подвести более солидное основание под текущие государственные задачи.
Русское общество съело приманку, предназначенную для внешнего экспорта. Только этим можно объяснить, что в качестве «братушек» и ближайших родственников у русских ходят сербы и другие южные славяне, даже антропологически отличающиеся от русских; очевидное же родство со славянами западными, прежде всего поляками, а также — финнами и балтами, упорно замалчивается.
Теперь, когда русское общество убедило само себя в том, что Балканы –его священная прародина, покорение региона обрело сакральное значение. Увы, в большинстве случаев страны, потерявшие способность к рациональной оценке ситуации, заканчивают очень плохо. Уже в марте 1917 года, на фоне массовых беспорядков в армии и в тылу, Временное правительство отказалось обсуждать с Германией проект мира без аннексий и контрибуций. Министр иностранных дел Милюков, прозванный за твёрдость своей позиции Дарданелльским, отвергал возможность любого соглашения, которое бы не признавало контроль России над проливами.
Возможно, наилучшая метафора сакрализации византийского проекта – будёновки. В 1916 году, на фоне отступления русских войск из Польши, Литвы и Галиции, нехватки оружия, пуль и снарядов, на сибирских заводах Н.А.Второва начинается массовый пошив головных уборов по эскизам Васнецова для будущего парада во вновь обретённой колыбели русской государственности. Ирония судьбы – остроконечные шлемы изготовленные для будущего победного марша по Константинополю превратились в символ Гражданской войны в России.
Источник