Проблема не в диктате, не в засилье
Коррупции, мне по фигу она,
А только в том, ребята, что в России
Ужасно много сделалось говна.
Вина Едра не в том, что там воруют,
Богаче мы не станем все равно,
Не в том, что там мухлюют и жируют;
Вина в другом — Они плодят говно.
Мы сами им становимся отчасти,
Оно ползет проказой по стране,
И каждый час, когда они у власти,
Не может не сказаться на говне.
Мы видим бесконечные примеры,
Особенно старается премьер.
Вот Галич, помню, пел про говномеры
Но тут утонет всякий говномер.
У нас и революция бывала,
Суровая, кровавая страда,
Но человеческого матерьяла
Такого не бывало никогда:
Сейчас, боюсь, процентов сорок девять
В такое состоянье введено
Не только революции не сделать,
Но даже путча. Чистое говно.
Иной юнец, позыв почуя рвотный,
Мне возразит: какая, право, грязь!
Какие лица были на Болотной,
Какая там Россия собралась,
Какое поколенье молодое
Стояло мирно вдоль Москвы-реки…
Да, собралась. Но сколько было воя:
Раскачивают лодку, хомяки!
Продажные! Им платят из Америк!
Все сговорились! Им разрешено!
Говно ведь сроду ни во что не верит,
Как только в то, что все кругом говно.
Воистину, режим употребил нас.
Иные признаются без затей:
Дороже всякой истины стабильность,
Всех принципов важней судьба детей…
Все тот же дух, зловонный и бесплотный,
Проник в слова, в природу языка
Я говорю уже не о Болотной,
Страна у нас покуда велика.
Приличий нет. Дискуссии съезжают в мушиный зуд
Какой тут к черту бунт?
Сейчас, когда кого-нибудь сажают,
Кричат: «Пускай еще и отъе…ут!».
Никто не допускает бескорыстья,
Никто не отвечает за слова,
У каждого давно оглядка крысья,
Не обижайтесь, правда такова.
Говно — универсальная основа,
Как в сырости осенней — дух грибной.
Амбрэ любого блока новостного
Ужасней, чем от ямы выгребной.
Поскольку вместе с запахом угрюмым
Привычных страхов, хамства и вранья
От этого еще несет парфюмом;
За что нам это, Родина моя?!
Иль ты осуждена ходить в растяпах,
Чтоб тихо вырождалось большинство?
И главное — я знаю этот запах,
Но трудно вслух определить его.
Так пахнет от блатного лексикона,
От наглой, но трусливой сволоты,
От главного тюремного закона
«Я сдохну завтра, а сегодня ты»;
От сальной кухни, затхлого лабаза,
Скрипучего чекистского пальто,
Румяных щек и голубого глаза:
«Да, мы такие сволочи. И что?!»
Лесной пожар так пахнет, догорая.
Так пахнет пот трусливого скота.
Так пахнет газ, так пахнет нефть сырая.
Так пахнет злоба, злоба, — но не та,
Великая, и может быть, святая,
С какой врагов гоняем лет семьсот,
А та, с какой, скуля и причитая,
Строчит донос ублюдочный сексот.
Где форточка, ребята, где фрамуга,
Где дивное спасенье, как в кино?
Но в том, как все мы смотрим друг на друга,
Я узнаю опять-таки говно.
Мы догниваем, как сырые листья,
Мы завистью пропитаны насквозь,
И если это все чуть-чуть продлится,
Не верю, чтобы что-нибудь спаслось.
Друзья мои! Никто не жаждет мести.
Подсчеты — чушь, и кризис — не беда.
Такого, как сейчас, забвенья чести
Россия не знавала никогда.
Иной из нас, от радости икая,
Благословит засилие говна
Мол, жидкая субстанция такая
И для фашизма даже не годна;
Но этой золотой, простите, роте
Отвечу я, как злейшему врагу,
Неважно, как вы это назовете.
Я знаю: я так больше не могу.
Я несколько устал от карнавала,
От этих плясок в маске и плаще,
Я не хочу, чтоб тут перегнивало
Все, что чего-то стоит вообще.
Я не хочу, чтоб это все истлело,
Изгадилось, покрылось сволочьем.
Мне кажется, что только в этом дело.
А больше, я так думаю, ни в чем.